Онуприенко уже разрабатывал операцию, которая дала бы ему в случае успеха возможность восстановить положение. К утру он предпринял две контратаки. Был нанесен удар, который поставил под угрозу окружения вражеские войска, прорвавшиеся ко второй линии обороны, и враг не выдержал — он начал метаться, боясь очутиться в клещах советских воинов, и разомкнул кольцо. Полк Онуприенко занял свои рубежи и продолжал с прежним упорством и уверенностью драться с врагом.

Ожесточенные атаки обрушились и на полк Томиловского. Сто бомбардировщиков сделали за день восемь заходов, четыре танковые колонны — по сто и двести танков — пробивались к позициям полка, автоматчики и пехота врага шла за танками. Казалось, все силы свои враг сосредоточил на этом узком участке. Но советские солдаты все выдержали. На следующий день атаки возобновились. Вновь артиллерия, авиация, танки, вновь огонь артиллерийских полков и сотен бомбардировщиков обрушивались на линию обороны полка Томиловского. Враги думали, очевидно, что есть предел человеческому напряжению, что непрерывные бомбардировки с земли и с воздуха, атаки танков и пехоты должны все же привести к душевному надлому людей, к тому состоянию усталости, которое может заставить отступить солдат. Но врагу не удалось увидеть в них ни растерянности, ни страха, ни малодушия.

Враг не учел ни духа наших войск, ни их умения, ни опыта, ни закалки. Мне рассказали о двух любопытных случаях. Фашисты пустили сухопутную самоходную торпеду на наше минное поле, пытаясь, должно быть, проложить дорогу танкам. По земле двигалось своеобразное, на первый взгляд устрашающее чудовище — оно управлялось на расстоянии. Но наши бойцы, ни минуты не задумываясь, еще до подхода ее к минам, подползли и взорвали торпеду гранатами. Не убедились ли фашисты, что в этом поступке не только долг воинов, но и высшее человеческое бесстрашие, которое бывает лишь у людей, уверенных в своем деле и в победе. В воздухе над полем боя все наблюдали, как на советского истребителя (потом я узнал, что это был коммунист Николай Солянников) напали четыре самолета «Фокке-вульф-190». Солянников сбил два самолета и продолжал драться с двумя оставшимися. Они одновременно с двух сторон атаковали Солянникова, но советский летчик выдержал до последнего мгновения и нырнул вниз. Вражеские истребители не успели опомниться и столкнулись друг с другом. Разве это не классическое мастерство, которое дается и хладнокровием и опытом?

На дорогах, даже вблизи той битвы, которая происходит на полосе земли в тридцать два километра, царит спокойствие и уверенность. Пусть вражеская бомба вырыла воронку на шоссе, люди в ту же минуту вылезают из укрытий и засыпают ее. На лугах бойцы убирают высохшее сено, раненые, только что вышедшие из боя, отдыхают на обочине после тяжелых дней и бессонных ночей. И лишь канонада, дым и огонь за пригорком напоминают, что там, на направлении главного удара, идет, не стихает, все еще продолжается одна из ожесточенных битв лета 1943 года.

В ту критическую минуту, когда вражеские танки приближались к нашим позициям, их встретила истребительная артиллерия полковника Вениамина Рукосуева. Может быть, никто из них — людей, занимавших эти оборонительные рубежи, — не представлял себе, что им придется отразить сперва шесть, а потом еще четыре ожесточенные атаки трехсот танков, что мощные колонны «тигров» появятся именно здесь, что с утра до вечера их будут бомбить восемьсот вражеских бомбардировщиков, что, наконец, они — обыкновенные советские люди, окажутся на направлении главного удара вражеских войск. Только потом, когда уже развернулась битва величайшей силы, они поняли это, но не испугались, не попятились. Они ощутили тяжесть той суровой ответственности, которая легла им на плечи. От крепости их маленьких и простых человеческих сердец теперь зависел исход битвы и судьба земли, на которой они укрепились и держались.

Я нашел этих людей в вишневых кустах. Ничем особенным они, истребители «тигров», не отличались от всех солдат и офицеров, которые дрались с врагом на клочке земли в шесть километров. Жизнь здесь как будто ничем не нарушалась — кто-то упрекал повара за то, что он сорвал еще не созревшее яблоко, так же наливались соками зеленоватые вишни, а из котелков, с которыми присаживались в тени на траве люди, доносился запах щей. Не сразу можно привыкнуть к мысли, что тут же, за пригорком, идет одна из грандиознейших битв нашего времени. Люди «втянулись», освоились с тем, что мы называем «огненным адом». И то, что непрерывно пикируют бомбардировщики, и дым, и пламя охватили весь горизонт, и то, что земля вздрагивает, будто в глубине ее открылись вулканические силы, — люди воспринимают как само собой разумеющееся и обычное дело войны. Они отдыхают, раскинувшись на траве, и только очень близкий взрыв заставляет их не вскочить, не встрепенуться, а лишь поднять голову: все обошлось? Никого не тронуло? Можно еще минуту вздремнуть — еще предстоит немало тяжелых дней и бессонных ночей.

В землянке на домотканом ковре сидел Вениамин Рукосуев, человек с вялыми от усталости движениями и полузакрытыми глазами. Он молчалив, не от природы, а оттого, что люди, окружающие его, ждут от него именно этой сдержанности и не внешней, не напускной, а внутренней уверенности. «Хорошо бы в бане помыться», — замечает он, будто больше ничего, кроме бани, его теперь не занимает. Впрочем, он тут же забывает о своем желании. Он закуривает, чтобы не уснуть — курить не хочется, во рту горько. Приходит Петр Разумов, майор, начальник штаба, и докладывает:

— К высоте идут сто пятьдесят танков.

— «Тигры» есть? — открывает глаза Рукосуев.

— Есть, три колонны, вот здесь. — Он показывает на карте, и палец его движется по той же узкой полосе земли в шесть километров и останавливается на точке, которой угрожает новая атака немецких танков.

— Там есть снаряды? — спрашивает Рукосуев.

— Да, есть, — отвечает Разумов.

— Хорошо, можно идти, — кивает головой и опять закрывает глаза Рукосуев.

Все, больше я ничего не слышал об этих «тиграх». Какая-то тревожность охватывает меня — нет ли здесь той степени усталости, которая делает людей вялыми, неторопливыми. Рукосуев вспоминает в эту минуту не о «тиграх», не о тех ста пятидесяти танках, которые ползут к такой-то точке, а о Николае Железникове, подполковнике, — он теперь там, на поле боя со своими батареями. Потом возвращается тот же Разумов, успевший уже смыть копоть и грязь с лица, и доносит, что горит шесть «тигров», а атака захлебнулась, отбита, отражена, и то, как полковник воспринял и нависшую над ним угрозу и весть о победе, то, что свежий человек мог бы воспринять как признак усталости, — оказалось силой, победившей «тигра».

Я иду к тому холмику, к тем людям, о которых только что доложили Рукосуеву.

В пути встречаются люди с артиллерийской эмблемой на рукаве — двумя серебристыми перекрещенными пушками, — они живут в окопах с домовитой привычкой русского человека — всюду видеть жизнь, они украшают блиндажи, обкладывают ветками окопы, приделывают полочки для котелков и патронташей, выделывают замысловатые узоры на ореховых жердочках, еще и еще раз осматривают свои орудия, они еще не воюют — это вторая линия артиллерийской обороны. И она будет держаться с тем же спокойствием, даже усмешкой, какие свойственны этим людям. Они тоже поглядывают на тот холмик, где идет битва, но им он не представляется адом. Может быть, утром или даже этой ночью им придется заменить павших друзей. Иногда и до них доходит огненный смерч битвы — с завывающим свистом летят бомбы, пикируют бомбардировщики, кверху летят глыбы земли. Люди прячутся, но все же наблюдают за небом: «Все потемнело, видишь, их сколько», — замечает кто-то. Лейтенант зовет в блиндаж: «Нечего храбриться!» Но тот, опустившись на одну ступеньку, присаживается у орудия и закуривает. «Что же, бояться мне, что ли, — усмехается он. — Земля велика, хватит места и для меня, и для бомбы».

И по мере приближения к тому клочку земли, который издали представляется адом, люди более спокойнее и увереннее воспринимают все то, что навалилось на них.