Шурепа чертит на листке бумаги отвесную лестницу из девяти ступеней. Это обычные уступы, возникающие в лаве крутого падения. В каждом уступе — костры-срубы, стойки, надежные крепления. Девять ступеней-уступов поднимаются на восемьдесят метров. Угол падения достигает здесь девяноста градусов. Размер уступа? Примерно семь метров вверх и два метра в глубь забоя. Иван Влахов, начальник участка, чертит схему такого уступа, широкой ступени на отвесной лаве. «Вот, — говорит он, — шесть-семь метров вверх, по вертикали, и два метра вглубь, по горизонтали». В каждом уступе возникает удобная и просторная площадка, где можно расположиться, стоять, сидеть, работать, отдыхать. Сюда подают воздух, подается крепь; отсюда уголь спускается в нижний штрек, в вагонетки, которые поднимаются вверх, на-гора́, весьма примитивной, но все же лебедкой-подъемником.
— Так вот, в пятом уступе я в тот день добывал уголь, — сказал Шурепа.
В час дня Шурепа пришел в этот уступ со своим молотком, топором, пилой, приготовил крепь, удобно расположился и начал делать то, что он привычно делает вот уже больше четверти века, — вгрызаться в податливый и щедрый угольный пласт. Правда, когда Шурепа закрепил выработанный участок и с озорным чувством превосходства лишний раз ударил топором по стойке — чуткое ухо забойщика уловило какие-то непривычные звуки. Будто кто-то кряхтел, вздыхал, скрипел под землей. Или ему это только показалось? Он еще раз ударил, еще раз прислушался: нет, должно быть, его сосед в восьмом уступе — Александр Малина — уронил пилу. Потом пневматические молотки все заглушили. Шурепа усмехнулся над своей тревогой и продолжал трудиться.
И только в седьмом часу вечера, когда смена уже близилась к концу и, по расчетам Шурепы, норма дневной добычи была не только выполнена, но и перевыполнена, в эту минуту душевного удовлетворения забойщик опять услышал могучее кряхтенье, треск, вздох. И сразу же увидел несущийся на него поток породы. Будто весь сто-двадцатиметровый пласт земли, отделявший его от людей, солнца, поверхности, двинулся на него всей своей безмерной тяжестью. Шурепа крикнул: «Малина!» — но голос показался ему едва слышным. Он снова позвал, никто ему не ответил, и, то ли поддаваясь неясному чувству страха, то ли сознавая, что лучше всего быть в эту секунду поближе к откаточному штреку, — Шурепа прыгнул в четвертый, а потом в третий уступ. Вспомните, что высота такой ступени уступа превышает шесть метров, и прыгать, да еще в такой обстановке, не очень-то легко и просто. Но Шурепа уже преодолел первое, едва возникшее чувство страха и действовал спокойно, уверенно и быстро. При этом он не переставал кричать: «Малина, наверх!» Ведь Александр Малина был моложе Шурепы и, может быть, не догадался, что надо попробовать пробираться к верхнему штреку, к которому Малине было ближе, чем к нижнему, откаточному.
В третьем уступе лавина быстро несущейся породы — глыбы земли, камни, куски угля — нагнала его, вырвала, сломала, превратила в щепки все крепления второго и первого уступов, засыпала выход из третьего. И всей тяжестью надавила на крепления, за которыми притаился Шурепа. Новый треск заставил его вздрогнуть. Неужели конец? Он бросился в угол третьего уступа, пригнулся и в это же мгновение те стойки, под которыми он до этого стоял, рухнули, и тысячетонные массы породы приблизились к углу уступа. Лампочка еще горела, и Анатолий Григорьевич привычным взглядом осмотрел угол, который его спас. Примерно полтора метра в длину, метр в ширину. Шурепа попробовал подняться, но каска его уткнулась в стойку. Стоять нельзя, можно только сидеть на корточках.
Шурепа уже не кричал и никого не звал. Он понимал, что теперь его никто не услышит. Должно быть, все другие забойщики находятся в таком же положении, как и он, или же успели выскочить, опередить лавину породы, которая нагнала его и отрезала от всего мира.
В руках у него была только пила — отбойный молоток и куртку он бросил, когда бежал. Он взглянул на светящийся циферблат — семь часов: лампу он погасил — надо беречь аккумулятор. Темнота сразу вызвала щемящую тоску, и он снова зажег свет. Вот куда его загнала та самая донецкая земля, которая больше четверти века кормила его, приносила радость труда и жизни, с которой у него были связаны все волнующие воспоминания детства и юности, все встречи с Евдокией, потом ставшей его женой. Шурепа любил эту землю, хоть была она и пыльной, и суровой, а труд шахтерский никак нельзя было назвать легким. Да и развлечений здесь никаких не было — кино, клуб, поездки к Донцу, рыбалка. Вот и всё. И все-таки Шурепа не хотел покидать ни свой шахтерский поселок имени Орджоникидзе, ни этот клочок земли, который теперь сыграл с ним в этот предвечерний час такую злую шутку.
Шурепа снова погасил лампочку, приучил себя к темноте. Сперва он смотрел на циферблат часов, но постепенно заставил себя не делать этого: каждая минута тянулась бесконечно, и через полчаса он уже возненавидел казавшиеся неподвижными светящиеся стрелки.
Изредка он включал лампу, но делал это только для того, чтобы еще раз убедиться — никакой возможности выбраться отсюда нет. Во всяком случае, без чьей-то помощи. Старый и опытный горняк, Анатолий Григорьевич знал самые различные случаи обвала породы. В то время, когда он только начинал трудиться под землей — это было в Макеевке, в 1930 году, — рассказы о подобных катастрофах, о завалах, в которых люди просиживали много дней, о подземных взрывах и пожарах будоражили его воображение, волновали родных Анатолия Шурепы. Но мало-помалу романтика горного дела одержала верх, он спускался в шахту с горделивым чувством человека, вкусившего сладость власти над стихией. Потом — это уже случилось перед самой войной — он с тремя другими шахтерами просидел три дня и три ночи в завале. Без воды, без пищи, без света. С одной уцелевшей шахтерской лампочкой. Тогда расчистили сорок метров штрека и спасли их. Тогда он еще был молодым забойщиком, и его поразило необычайное спокойствие его друзей. Один из них вычертил ножом на стойке путь спасательной команды. «Вот здесь они пробьют ход, а если штрек засыпан — пройдут так…»
Все это Анатолий Шурепа вспомнил теперь, через двадцать с лишним лет, когда он один, без друзей, оказался в маленьком «закутке», где можно было только сидеть на корточках; ни стоять, ни расправить плечи, отяжелевшие от неудобного положения, он не мог. Это огорчало его больше всего. Земля, загнавшая Шурепу в этот «закуток» в третьем уступе лавы, лишила его самого главного — способности сопротивляться. Что же он должен, сидеть и ждать смерти? Или смириться с мыслью, что какая-нибудь новая волна, новая подвижка породы придавит и похоронит навсегда и никто даже не сможет его найти? Впрочем, таких случаев никогда не было. Живым или мертвым, но в шахте всех находят, под землей никто не остается. И уже через час или два к Шурепе вернулось то спокойствие, та спасительная вера в людей, которые не раз выводили его из беды.
Шурепа мысленно представил себе, что теперь происходит на поверхности шахты, как волнуются и суетятся люди, как формируются спасательные бригады, как они пробиваются к нему. Ему даже показалось, что он слышит стук молотков. К сожалению, только показалось. Зная, с какой гулкостью передается каждый стук под землей, Шурепа ударил камнем по стойке. Сперва осторожно, потом смелее, с большей силой. Но ему никто не отвечал. Наоборот, после каждого удара возникала необычайная, какая-то давящая тишина. Он перестал стучать. Просто сидел и ждал. Но его начинало клонить ко сну — Шурепа взглянул на часы — двадцать минут одиннадцатого. Именно в это время он обычно выключает телевизор, ложится спать, если ему надо идти в утреннюю смену. Да, это обычный час. «Пора выключать телевизор и ложиться», — усмехается Шурепа. Ирония не покидала его и здесь, в этом мрачном подземелье. Что ж, это хорошо. Только здесь спать нельзя. Он запрещает себе даже дремать. Он может пропустить тот спасительный шорох, или стук, или даже далекий призыв, который возвестит о приближении друзей. Если они пойдут по нижнему штреку, то до третьего уступа не так уж далеко. Все дело в состоянии породы — успокоилась ли она? Как будто никаких новых обвалов или подвижек не было. Только бы не пропустить условный стук по стойке или привычную дробь отбойного молотка. Только бы не уснуть.
