Однокурсники ожидали исхода поединка в вестибюле.

— Где Соколов? — спросили они у вышедшего из туалета Артамонова.

— Там.

Соколова подняли и отвезли в больницу. До конца дня в полное сознание он так и не пришел, хотя врачи оценили сотрясение как легкое. После больницы Соколова затащили в общежитие, привели в чувства и на такси отправили домой.

Наутро он то ли делал вид, то ли на самом деле ничего не помнил. На «военке», выстроив всех на плацу, дежурный офицер спросил:

— Кто это вам, курсант Соколов, выбил зуб?

Кудрявый Соколов стоял в левом краю шеренги. Он не нашел, как поступить: отшутиться, отмолчаться или откровенно обмануть военпрепа. Шеренга ждала ответа.

— Знойко, — сказал кто-то из середины.

— Никогда бы не подумал, — удивился офицер. — Насколько я его знаю, это абсолютно интеллигентный человек.

Теперь на математике стояла гробовая тишина. Соколов перестал ходить на занятия. Он не мог переварить случившееся. Поговаривали, что он собирался вообще бросить учебу, но кто-то отсоветовал. Соколов потерялся в группе, стал незаметным. Люда перестала садиться рядом с ним на занятиях, а потом вышла замуж за пятикурсника с промфакультета.

Постепенно замешательство Знойко прошло. Он стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал, насколько круглы дырки в линолеуме или равномерно ли стерт паркет.

Наконец все стали свидетелями кульминационного момента — Дмитрий Васильевич явился на занятия в сумасшедшей тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.

— Да, кстати, — вернулся к давнишнему разговору Кравец, — знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?

— Кому? — полюбопытствовал народ.

— Нашему завкафедрой математики.

— Жаль, что он у нас ничего не ведет, — хлопнул по столу кулаком Забелин, — я бы довел его до черных дней.

— А жену Дмитрий Васильевич порешит, — сказал Пунктус. — Вот увидите.

— Точно, — подтвердил вывод Нинкин, — оклемается еще немного и порешит!

— Он великодушен, — сказала Татьяна.

— Если сам не догадается, я ему подскажу, — поклялся Усов.

— Я буду говорить об этом на Совете Безопасности! — сказал Артамонов.

…Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала только тогда, когда Зоя Яковлевна Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. Группа 76-Т3 постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля задолженности приходилась на Нинкина.

— Да, — говорил он, — зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.

— Зато теперь на него приятно посмотреть, — сказала Татьяна. — Один костюм чего стоит!

— Даже лысина стала зарастать, — хихикнул Усов.

Сессия началась без особых судорог.

— День защиты детей, — прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. — Увы, пока им ничем помочь не можем.

— Разве что вечернюю пьянку прикрыть, — сказал Реша.

Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый, отчего математика как королева наук теряла с ней все свои прелести.

Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то случалось еще что-нибудь понепристойнее. И было непонятно — то ли из-за неудач ее характер сделался таким, то ли из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед зимней сессией от нее ушел третий по счету муж.

В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента.

Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила массовый коллоквиум и, несмотря на его хороший исход, сделалась злой, как гарпия. Она посчитала, что «хоры» и «отлы», полученные на коллоквиуме, — не что иное, как случайность, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил положительные оценки.

Все ждали повального отсеивания с курса, но откуда Гукановой было знать, что бесподобные сдвиги группы — дело рук Знойко. В благодарность за возвращение себя к жизни он натаскал всех желающих из 76-Т3 по тяжелым разделам математики настолько здорово, что многие сами удивлялись своим успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду — он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал он и про английский. Если выдавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться, делалось неудобно, словно ему в обиду.

На экзамене Гуканова достала из сумочки свой кондуит, в котором были зафиксированы все до единого лекционные проступочки подначальных. Если число отметин против фамилии переваливало за десять, то четверка по предмету становилась нереальной. Такую Гуканова установила меру. Ну, тройка так тройка — бог с ней. Хорошо бы только это. Но с тройкой по математике профессор Зингерман не допускал к теоретической механике, а если и допускал, то выше тройки у него было тоже не получить. Дальше — больше. Зачетки с тройкой по термеху Зингерман выбрасывал в окно собакам. Ставил оценку — и фьють в форточку. Он считал, что инженер, как и хирург, может знать или все или ничего. Третьего не дано, все середины приводят в первом случае к аварии, как во втором — к смерти пациента. Поэтому тройка по термеху — это полная бесполезность разговоров с деканатом о стипендии. А дальше и о дипломе. Поэтому зачетка с тройкой по тремеху становится никчемной — и дорога ей только в окно собакам. И апеллируй потом хоть ко всевышнему — в следующем семестре диета неминуема и разгрузка вагонов в товарной конторе гарантирована.

Но психоз Гукановой остался психозом, а знания, напичканные Знойко, знаниями. Против них Гуканова оказалась недееспособной. Из воды высшей математики группа вышла как никогда сухой.

Будильник, как лихорадочный, затрясся на своей единственной уцелевшей ножке. Ответственный в комнате за время Артамонов, не просыпаясь, с размаху вогнал стопорную кнопку по самое некуда. Рудик, зная, что в течение получаса никто и усом не поведет, встал и включил свет. Ему ничего не оставалось, как ахнуть, — на часах было почти восемь!

— Когда ж ты выспишься, Мурат-ага?! Опять втихомолку перевел звонок на час назад! — с чувством, с толком, но без всякой расстановки высказал он Мурату, стягивая c него одеяло. — Ты бы воровал этот час у себя! А то ведь воруешь у всех нас!

Мурат открыл глаза, мастерски изобразил удивление, тщательно осмотрел циферблат и как ни в чем не бывало произнес:

— Часы пара мастэрская, ходят наугад.

— Какие сегодня занятия? — спросил Артамонов, выплывая из постели.

— Ты с завидной регулярностью задаешь этот странный вопрос уже второй год подряд, и никто еще в точности тебе ни разу не ответил. Неужели трудно сделать соответствующий вывод?! Фигура ты вполне сформировавшаяся и, я думаю, способная на необширные обобщения, — пристыдил его Гриншпон. — Где зубная паста?

— Я выбросил вчера пустой тюбик, — без задних мыслей ответил Артамонов.

— Сколько раз я тебе говорил: без моего личного осмотра не выбрасывай! — продекламировал Миша. Он был автором открытия, суть которого сводилась к тому, что из любого сколь угодно сдавленного рядовым потребителем тюбика всегда можно извлечь еще как минимум три порции пасты. Это не мелочность, а хозяйственность, уверял Гриншпон, хозяйственность, с которой начинается бережное отношение ко всему государственному имуществу. Сожители соглашались, что да, действительно, большое начинается с пустяков, но в то, что оно может зародиться из фокусов с тюбиком, им не очень верилось.