Реша, Татьяна, Мат и Артамонов никакой общественной нагрузки не несли, так что им таежная вылазка сойти с рук никак не могла. Никто не вступился за них и не походатайствовал перед какой-либо инстанцией.

Спустя неделю Мукин и Усов тоже забрали из института свои документы. То ли из солидарности, то ли от образовавшейся вдруг скуки.

Остальные продолжили учебу.

Оригинальные выдержки из архива.

Абсцисса шоссе пронизывает пустыню. Вахтовый автобус легко расчленяет пространство. Словно подводит черту. Вечер едва обозначен у горизонта синими штрихами. Держась в стороне, он стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.

Вжатый в сиденье, я бесцельно обозреваю заоконную живопись. Справа струится полоса захиревших карагачей, слева — натуральный ряд километровых столбов, а дальше, насколько видит глаз, плывут пески, схваченные кое-где колючкой да саксаулом.

Пустыня впервые вплотную соседствует со мной.

Незоопарковые верблюды, прыткие, как молнии, вараны, орлы на высоковольтных опорах — как последние известия. Но с новостями ко мне лучше не подходить. Ничего не впитываю. Раствор памяти перенасыщен. Не могу запомнить ничего нового, не упустив из былого.

Память низводит любую попытку здравой мысли. Друзья проходят в обнимку с облаками, минуты счастья встают на фоне желтых плакучих дерев. И пять этих выпавших из череды лет — цифрой, одной и той же цифрой на километровых столбах. Вечер в одиночку стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.

Нас останавливает какой-то хлопец с милицейским жезлом. Он велит всем выйти из автобуса, пойти в поле и набрать по фартуку хлопка. В противном случае нас не пропустят дальше. Таков местный обычай. Ничего не попишеь, мы подчиняемся местному байскому маразму, собираем вручную по фартуку хлопка, сдаем его бригадиру и едем дальше. С помощью такой несложной уловки на утоптаной глиняной площадке собирается порядочная гора хлопка. Госудаственный подход к выполнению плана покоряет меня и не сразу отпускает.

А жизнь… жизнь периодически берет порцию людей и пропускает через свою мясорубку. Они выходят оттуда притертыми и перемазанными друг в друге. Тут бы жизни взять и погодить, не разбазаривать созданный коллектив, а целиком бросить его на какой-нибудь прорыв. Зачем нас распределять по стране? Направить всех на один объект. Но жизнь не мелочится. Если она развалила столько империй и других не менее серьезных образований, есть ли смысл говорить о нашей группе? Расскажи эти сантименты попутчикам обхохочутся! Нашел, скажут, трагедию!

С распределением мне повезло. Сотрудники терпимые. Представились, пригласили в гости и не спрашивают, почему не прихожу. Думаю, мы подружимся. Но пока один телефонный звонок Гриншпона дороже всех старых орудий труда и новых производственных отношений.

Питаюсь письмами. Сегодня знаменательный день — получил записочку от Клинцова. В моей эпистолярной подшивке не хватало только его конверта. Дитя социально значимых родителей. После случившегося другой вообще не написал бы никогда.

Иное дело — Татьяна. Ее дружба прочна и надежна, как двутавр. Приговоренная высшей школой к высшей мере — отчислению из института через исключение из комсомола, Татьяна не выпала из поля зрения. В армию ее не призвали, как Решетова и Артамонова, но в армейскую столовую она устроилась. Проработала год, восстановилась на заочное отделение. Сейчас на шестом курсе. Доучивается. С ней произведен троекратный обмен мнениями по поводу разлуки. Каждое ее эссе едва умещается на семи листах. «В новом коллективе меня так до сих пор и не признали. Смеются надо мной, как больные!» — пишет она порой.

Не волнуйся, Таня, все устроится! Нам и то понадобилось парочка лет, чтобы понять тебя, а там, посуди сама, — совершенно чужие люди.

Симбиозники Пунктус и Нинкин пишут легко, как Ильф и Петров. Их конгениальные умы настолько взаимозаменяемы, что я теряюсь, кому отдать должное, кому — предпочтение.

«Сразу по прибытии на место отработки нас отправили в Киев на курсы повышения квалификации. Куда уж нас повышать! — сообщают они. — Таскались по Крещатику и нос к носу встретились с Фельдманом. От неожиданности он шарахнулся, словно мы столкнулись ночью на кладбище. Формой одежды он спровоцировал нас и мы были вынуждены произвести небольшое вымогательство обязали сводить нас в ресторан. По закону всеобщего накопления, который так и не вдолбили нам на политэкономии, у Фельдмана в момент образовались и жилье, и машина. Не зря он экономил на спичках и девушках.

В работу втянулись. Начальник цеха скоро станет буридановым ослом. Глядя на нашу разноклеточную одинаковость, он теряется, кого первым продвинуть по служебной лестнице. По его милости мы рискуем навсегда остаться стажерами!»

Не по его, друзья, милости, а по вашей собственной. Кто виноват, что за время учебы вы стали сиамскими близнецами, сросшимися в области сердца.

Но зря вы утаиваете, любезные, в письмах то, что уже известно всей стране. Об этом написали газеты и сообщили телевизионные каналы. Да, да, я имею в виду компрессорную станцию на газопроводе Уренгой — Помары — Ужгород. Зачем вы ее сожгли? Понятно, что дело случая — но ведь не произошел же он, этот случай, больше ни с кем другим.

Симбиозники часто в письменном виде вспоминают лагерные сборы, которые после диплома подытоживали военку. Пунктус и Нинкин, как и все другие призывники, то и дело убегали в самоволку. Но все другие линяли в соседний лагерь к пионервожатым, а вот куда и зачем убегали Нинкин с Пунктусом никто не понимал. Однажды их взял с поличным дежурный по палаточному городку офицер. Взял по очереди. Сначала Нинкина в компании, и в наказание велел всем корчевать пни на лесоразработках для хозяйственных нужд лагеря.

— Офицер, помни, — сказал на прощание дежурный по лагерю, — честь твоей части — это часть твоей чести. — А потом добавил: — Ну, что стоите, пни обоссанные?! Быстро работать!

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответствовал партизан Нинкин в хоре с другими, потом дождался, пока уйдет дежурный, и свалил спать в палатку своего отделения. Утром прямо с построения его потащили в дежурку на доклад о проделанной за ночь работе. Ну все, подумал Нинкин, сейчас увидят, что пень на месте, и дадут десять суток «губы» за отлынивание от приказа. Но каково же было его удивление, когда он увидел, что пень выкорчеван.

— Вот, все, как велели, — показал он работу дежурному офицеру, сам не понимая, что произошло и кто это так ловко постарался. — Разрешите идти? — И пошел, не дожидаясь разрешения и недоуменно оглядываясь.

Вскоре выяснилось, что вчера, возвращаясь из самоволки, через пару часов после Нинкина налетел на другого дежурного и в другом месте курсант Пунктус. На воле он нарвался где-то в соседней деревне на грибы и с голодухи попросту обожрался белка. У него открылась аллергия. Избавляясь от зуда, он почти сутки просидел по шею в прохладном болоте и на сутки же опоздал на вечернюю поверку, с чем и был застукан.

— Отныне приказываю сдать оружие и анализы, — приказал поймавший его офицер и в наказание выделил Пунктусу для выкорчевки тот же пень, что и Нинкину.

Пунтус был исполнительным товарищем и всю ночь корячился, весь исчесался, но довел работу до конца.

После этого случая Пунктус стал быстрее всех выполнять команду «зарыться в полный рост» при учебной танковой атаке с левого фланга.

Я знаю, что на Дне грусти будет звучать музыка и вы, друзья, опять приметесь за свое:

— Джой? Нет? Значит, «Статус-кво»! — будет легко угадывать мелодию Пунктус.

— Сабрина? Нет? Значит, Си Си Кетч! — будет так же легко пристраиваться к разговору Нинкин буквально через полчаса.

По завершении учебы в группе начались повальные свадьбы. Пунктус и Нинкин заметались по стране — они перебывали шаферами и подневестниками почти у всех своих друзей. Нинкину по нужде зачастую приходилось переодеваться в подружку, и он это с удовольствием делал. Потом они и комнату получили на двоих в семейном общежитии на газовой станции, тоже не без использования внешности Нинкина. Но как бы до самого главного у них не доходило. Постепенно информационное поле в этом направлении густело, и вскоре его уже можно было пощупать. По крайней мере, журналы с этим вопросом до друзей дошли. Они стали пролистывать их совместно и шаг за шагом стали определяться в понятиях. С тех пор они стали меньше стесняться на людях и больше проявлять знаки привязанности. В конце концов они принялись изучать вопрос регистрации своих отношений и выяснили, что закон пока что не на их стороне. У них возникла мысль о выезде в страну, где это можно было сделать без проблем, но тоска по родине присуща всем, причем глубина у иных даже значительнее. Так они и докатились до нынешнего своего положения, через множество уходов друг от друга, ссор и разочарований. Грубая жизнь снова и снова сводила их вместе.