— У меня после первой пока нет, — признался губернатор, — но с течением времени, думаю, проявятся. А теперь — на дорожку. Напомни мне, пожалуйста, еще разок, что и как нужно делать, — запросил он последние перед операцией ценные указания.

— Задача такая: отказаться от того, что страшно поманит, — не поленился ответить Бурят, язык которого уже почти не ворочался. — Успеть отказаться надо прежде, чем окажешься там. Ясно?

— Ясно, — взял под козырек Макаров. — Пока в памяти, буду сообщать обо всех зовущих голосах и видениях, — пообещал он. Это его желание подчиняться и докладывать проклевывалось из военных времен.

— Хорошо, — принял его слова к сведению Бурят. — Но в какой-то момент я могу не откликнуться.

— Тогда пойду на автопилоте, — сказал Владимир Сергеевич. — Главное не угадать, а знать свою дозу наверняка.

— Ну, давай на посошок.

— Давай и хватит, — забеспокоился и чуть не отказался губернатор, — а то у меня в глазах уже голые бабы мелькают, менты какие-то, горит вокзал. Не на тот канал сел, наверное, надо перестроиться.

— Ты бы спирт водой разбавлял, и было бы хорошо, — остепенил его Бурят. — Когда алкоголь рассосется, тело начнет голодать и мерзнуть, самая подходящая точка будет. Главное — не проморгать ее.

Чтобы войти в дрему, экспериментаторы по двадцать раз глубоко вдохнули и медленно-медленно выдохнули с последующей длительной, насколько возможно, задержкой дыхания. Упражнения требовалось проделывать, вытянув руки по швам. До самого затишья.

Первым отключился Бурят. Он насчитал девятнадцать вдохов и уснул. Владимир Сергеевич довел счет до двадцати пяти, сон не шел. Через какое-то время губернатор принялся тормошить ведущего, но тот ничего не слышал и в сознание не приходил. Тогда Владимир Сергеевич налил себе еще стакан, перекрестился, залпом выпил и начал считать по новой. На какой-то большой цифре он потерял счет и тоже поплыл.

Что за этим последовало, известно.

Благодаря завсегдатаю Прорехову кафе-клуб «Папарацци» превратилось в нормальную городскую точку с круглосуточной отстегнутостью. Под нежные шлягеры про инфицированное одиночество на подиуме всю ночь без устали вращались немногословные блондинки. Им на смену готовился кордебалет. Официант в форме отека кормил толстушек из труппы, которые в ходе танца решали для себя две задачи — где поесть и как похудеть. Как осложнение чье-то морской болезни, вдоль стен кафе плотно стояли аквариумы, в которых среди раковин и утопленных замков, между кустами валиснэрии и стрелолиста и под шапками риччии плавали русалки, преодолевшие планку неброской красоты. Клиенту оставалось только ткнуть пальцем, и нужную порцию вытаскивали сачком, с тем чтобы препроводить ее в постель на второй этаж.

Цельнотянутые девушки со смещенным центром тяжести составляли цвет и финансовую основу заведения. Они входили к клиентам через сердце, били с оттяжкой по карману и выходили боком.

Положив на казуальные моменты подъязычного моралите, Прорехов старался понять коммуникативный метаязык организованного им стрипа. Он рассматривал его как заместительную терапию, потому как виагре больше не доверял. От созерцания кафешных картин в органах Прорехова возникало легкое покалывание и подзабытое уныние, поскольку натурных мероприятий он в последнее время избегал. Он просто клубился, поощряя изворотливость танцовщиц, — совал в лифт, на ком был, да в альтернативный трусняк — сотку или свернутую в рулончик бумажную мелочь, чтобы выпирала.

А все четвертый сон Веры Павловны.

В атмосфере клубняка и полной постсовковой отвязанности Прорехов искал свой релевантный мутатив — простой подход к решению сложных задач. Поэтому каждое новое утро давалось ему с трудом. После ночных бдений в кафе Прорехов вставал как из могилы и зависал на депрессняке.

Пока губернатор Макаров находился в состоянии клинической смерти, Прорехов находился в состоянии клинической жизни. Поутру, вместо того чтобы подниматься в офис, он вновь направлялся в кафе. Как Ленин в изгнании в эпоху роста, он усаживался за стол и вытягивал ноги на соседний стул, будто его донимал пяточный бурсит. Заказав две кружки холодного пива и пару сосисок по-баварски с горчицей и тремя скрюченными лентами бекона, он допускал к себе работных людей. Его вмиг обступала ожидающая прихода честная компания — Нидворай, Толкачев, Давликан. Секретарь Журавлева подносила две трубки — телефонную и курительную. Не вставая с места, Прорехов правил газетный бал — обрезал заусенцы ножичком для сигар и проводил менеджмент по управлению издательскими мощами. Так ему было удобнее — все находилось в приятной близости. Другой бы с ума сошел от наплыва дел, а ему хоть бы хны. Сюда же к нему являлись контрагенты, здесь подписывались договоры — все под рюмочку, почтительно и уважительно к людям.

Под вечер в кафе приходил Потак из почившей «Смены», затем подтягивались и другие клубни. Укос углублялся. Начиналась игра в карамболь.

В ходе столь ментального существования Прорехов часто ломался пополам прямо на бильярдном столе, и его на шести киях депортировали в галерею «Белый свет», чтобы уложить поперек гостевого дивана. Давликан ставил рядом в качестве ширмы какую-нибудь широкоформатный пейзаж, чтобы спящего было не особенно видно из центра галерейного зала.

Незаметно для себя Прорехов поселился на работе. Домой он попадал разве что случайно, когда терял бдительность и не успевать подать водителю иных команд. Друзей у него становилось все больше и больше. Он вызвал к себе на работу для собственного почтения одноклассника Пашу Крепышева из Горького Новгорода и однокурсника Юру Цапаева из Вольного Новгорода — чтобы те поняли, как вообще надо жить.

Находясь в столь уязвимом положении, Прорехов быстро подыссяк. Поддержка дружб требовала прямых затрат. Иногда платить было нечем. Тогда привязанности развязывались, и ситуация заставляла окружать себя все новыми и новыми кругами почитателей, которые относились ко всему всерьез до тех пор, пока не замечали, что этот анекдот уже рассказывался. Через некоторое время Прорехову требовался покой уже в таких количествах, в каких не получалось с вызванными для совместных дел друзьями.

Душеприказчиком Прорехова стал водитель, преданно сопровождавший его везде и всюду. Из-за большой концентрации в крови виски «Рэд Лэйбл» сам Прорехов уже не мог ездить за рулем.

Постепенно выяснилось, что пить с удовольствием и без всякого сожаления — это и есть его хобби. В университетской компании, понятное дело, пивали все, но со временем каждый своим путем ретировался к более щадящим дозам. Из всей команды Прорехов был единственным, кто задержался в дасовском детстве. Он не смог перейти от веселого общежитского дебюта к серьезному продолжению. Его давний мандраж по удержанию на плаву общего дела в тяжелые годы подъема так и не перетек в спокойное пользование завоеванной свободой. Прорехов продолжал думать, что он равен самому себе, и квасил по инерции. Почин — в среду в обед, в четверг — продолжение, в пятницу и субботу перигелий, в воскресенье — отход. В понедельник — на работу, сутки — ломка, и — все по кругу до полной одухотворенности.

Затянувшийся кризис Прорехова приносил окружающим все больше неудобств. Как и всякий пьяница, он концентрировал жизнь других вокруг своей проблемы, заставлял всех носиться с ним, как с младенцем. Ведь это приятно, когда тобой занимаются. Ну, и пусть бы занимались, лишь бы в душу не лезли, мыслил он.

Первой всерьез всполошилась Ясурова — поскольку была ближе к телу. Не выдержав, она перешла от просьб к ультиматумам и стала требовать от содруга полной спиртовой завязки. Попутно выставлялось пожелание не запускать глаза за пазухи встречных кошелок. Второе шло довеском, так как пережить дамские шалости Прорехова Ясурова была горазда, а вот выносить его бессмысленность в состоянии полного вкоса уже не хватало сил. Одно здесь было причиной, другое поводом. В зависимости от ситуации эти аспекты их совместной жизни менялись местами, что было вполне объяснимо — Прорехов пил, потому что искал счастья на стороне, а искал счастья на стороне, потому что пил.