Твой взгляд ничем не изумленный,
он все безвольней и вольней,
и песня девушки влюбленной
все дальше, дальше… На стене
уже не пляшут блики искор
почти потухшего костра,
скулит на тумбочке транзистор,
давно бы выключить пора.
Дай Бог хорошим снам присниться…
а завтра снова — в шесть утра!
* * *
Здесь лишь июль погасит свечи,
тепло становится не то.
И осень вмиг тайге на плечи
бросает рыжее пальто.
Ах, эта осень, эта осень…
в барак забитые дождем,
сидим, у неба солнца просим,
погоды, словно писем, ждем.
В тумане скрылась четкость линий,
глядим в окно, как в объектив,
горячих кружек алюминий
двумя руками обхватив.
И с каждым днем надежда тает,
а осень, словно пьяный гость,
все тянет в судорожный танец
тайгу, продрогшую насквозь.
* * *
В тайгу пробрался бархатный сезон,
и пала тишь в непроходимых парках.
И свет у зорь прощально-бирюзов
и так похож на непотертый бархат.
В тайгу пробрался бархатный сезон,
как в злое сердце проникает нежность,
и мне отсюда ехать не резон
на сковороды южных побережий.
Как будто осень у больших морей
поправить челку задержалась где-то,
и, что с собою делать в сентябре,
не знает растерявшееся лето.
* * *
Время, обрати все в силуэты!
Ты ведь обладаешь силой этой.
Я прошу тебя очень,
сделай именно так.
Я хочу ее помнить
только в общих чертах!
Губы, волосы, руки,
Смех, походку и плач
упрости до обычных,
чуть вдали обозначь!
* * *
Неожиданный тайфун
залетел в галактику
и увез тебя в тайгу,
а меня на практику.
Лето целое серчал,
бушевал медведем
и утих только сейчас.
Знаешь, как приедем,
давай в город суетной
сразу бросим вещи
и по тропке нашей той
в лес махнем желтеющий!
И по памяти, по снам
те отыщем саженцы!
Вот увидишь, осень нам
той весной покажется!
Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.
Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.
Глава 20
ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…
Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.
— Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, — не сдался судьбе Артамонов. — Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.
— Правильное решение, — поддакнул Нинкин. — Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!
— Да пошел ты, олень благородный!
— Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, — поощрил Артамонова Пунктус.
— Причем весь. Без остатка, — уточнил Нинкин.
— Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, — захорохорился Артамонов.
— Чего только не придет в голову на голодный желудок, — покачал головой Пунктус.
— Правильно жить — это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.
— Я тоже за то, чтобы ничего не делать, — сказал Нинкин.
— А я считаю так, — продолжил бить себя в грудь Артамонов. — Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. — И точно — шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.
Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.
— Ящур! — воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.
— Ты стал похож на осла! — выразился Нинкин.
— Нет, на зайца! Которому лет триста! — сказал Пунктус.
— Надень шапочку! Лысый кактус!
— Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!
— И уступать место в общественном транспорте!
— И в «Журавли» тебя вышибалы не пустят! Спросят паспорт!
Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою комнату и возлег в ботинках на кровать со словарем антонимов.
— Оригинальный — банальный, — читал он вслух, — оптом — в розницу, острый — тупой, — долдонил он себе под нос.
Дожди хорошенько выдержали взаперти весь студенческий люд и остальной честной народ, и в первый же солнечный день население города высыпало на пляжи.
Нинкин и Пунктус увлекли в пойму упирающегося Артамонова. Они выбрали удобное местечко между двумя киосками, чтобы до ленивых пирожков слева и пива справа было примерно одинаково, и принялись играть в трехмерную балду.
Артамонов надрывно читал Зощенко. С новелл этого автора, казалось Артамонову, проще открывать чисто интеллектуальный сезон. И все было бы хорошо, если бы… если бы не Кант на пустом коврике…
Артамонов наткнулся на этого Канта, как на бревно. Кант лежал на коврике, а коврик был без хозяина, вернее, без хозяйки — об этом говорили оставленные тапочки тридцать шестого размера. Тапочки, конечно, тапочками, но Кант… Возникло любопытство. Не всякий сможет читать Канта в пляжных условиях, подумалось Артамонову, и он занял коврик, с тем чтобы дождаться хозяйки. С сожалением Артамонов обнаружил, что Кант не Иммануил, то есть не философ, а всего лишь Герман — современный немецкий писатель. Но деваться было некуда — курок знакомства был уже взведен. «Не утонула ли она? — мелькнуло в голове Артамонова. — Слишком долго купается». Он начал осматривать берег — не собралась ли толпа по этому поводу.
