Марина закивала головой. С каждым кивком на ее лице все больше проявлялась улыбка.

В общежитии никто не спал. Мурат с Нинелью после спектакля отбыл к себе домой. Рудик, Артамонов и Реша рассуждали об использовании метагалактического пространства и попутно развивали теорию мести и пощады в сфере отношений полов.

— Привет музыканту! — встретили они Гриншпона. — Отбанкетился? Мог бы и нам по капельке прихватить!

— Вам вредно, — устало сказал Гриншпон. — Вас сразу потянет на второй этаж к какой-нибудь первой попавшейся девушке.

— В этом нет ничего антигуманного, — сказал Рудик. — Но, помнится, мы публично завязали с этим.

— Не завязали, а временно отложили! — внес поправку Реша. — До лучших времен, так сказать.

Гриншпон попытался что-то сказать, но раздумал и нырнул в кровать. Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.

— Баллада удалась. Настоящий спектакль. Мощь! — Артамонов быстро перестроил тональность. — Все правильно, СТЭМ призван решать более серьезные задачи…

— А я смотрел спектакль и думал, — вздохнул Реша, — как вы запустили свое нутро, Виктор Сергеич! Беспорядок, как на загородной свалке! Дался мне этот дурацкий бокс! Думал, натренируюсь — никто не сунется, а про душу забыл. На сознание окружающих нужно действовать в такой последовательности: сначала искусством и уже только потом, если не проймет, перчаткой в кость или куда-нибудь по филейной части, — закончил вылазку в имманентное Решетов.

— Марина была просто прелесть, — сказал Рудик. — Боюсь, что завтра на занятиях мы ее не узнаем.

— Да, судьба — это осветитель подмостков, на которых играется наша жизнь, — не унимался Реша. — Лопаются юпитеры, путается проводка… лишь бы не замыкание…

Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел Мурат и сбил беседу. Он снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:

— Еще, что ли, с Нинэл ребенка сдэлат?

Все повскакивали с кроватей и заставили Мурата десять раз повторить сказанное и до утра обсуждали, как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.

— Двухгордый люблюд! — поздравил Мурата Артамонов.

— Ангидритт-твою перекись марганца! — присоединились остальные.

Речь велась о самой многодетной студенческой семье.

…Перед занятиями Марина влетела в аудиторию, держа наперевес дипломат. В нем между конспектами лежало письмо от Кравца. Рудик на самом деле едва узнал Марину. Клинцов привстал, чтобы пропустить ее на всегдашнее место рядом с собою, но она с улыбкой проследовала на галерку.

Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета. Глядя на оконные узоры, горожане опасались вылезать из-под одеял. Радовались дубняку только одни собаки. На выгулах они с такой прытью таскали своих задубевших и сонных хозяев от столба к столбу, что казалось, будто затерялась луна, животным стало не на что выть и городское общество собаководов всем своим составом вышло на экстренные поиски небесного тела. Так все это виделось со стороны.

Решетов не любил посещать читальные залы. Он не мог заниматься чтением в специально созданной для этого обстановке — для него было лучше, если кто-то мешал. Все основные произведения классики он прочитал ночью, сидя на корточках в коридоре общаги под шум дросселя и моргание лампы дневного света. Почему дневного света? «Скорее, ночного, — думал он и сам себе отвечал: — Просто изобретатели плохо учили русский язык».

Как-то раз по чистой случайности Реше нужно было переждать перерыв в книжном магазине. Он рассчитывал прикупить там книгу Шкловского «Человек. Земля. Вселенная» и Чижевского «Земное эхо солнечных бурь». Чтобы не подвергнуться законному сжатию от мороза, Реша зашел в читальный зал института. В первый раз за все время обучения. И едва не остолбенел — за столом выдачи сидела Рязанова. «Подрабатывает, что ли?» — подумал он. Но эта мысль даже ему самому показалась странноватой — совсем недавно Рязанова Ирина выиграла институтский конкурс красоты, и подрабатывать здесь..? Или это просто деканатская барщина? Каждому преддипломнику полагалось отдежурить в институтских местах общественного пользования не менее ста часов. Ирина училась на пятом курсе, и ей вполне могли вменить отсидку на дежурстве в читальном зале.

Взяв подшивку «Крокодила» трехлетней давности, Реша пробрался в дальний угол и принялся пролистывать ее. Но журналы скоро надоели ему. Оставалось только рассматривать читателей. В основном тех, чьи профили можно было видеть. Затылки, считал Реша, в меньшей степени выражают душу. Быстро утомившись, он перевел взгляд на Рязанову. Он знал о ней все, она о нем ничего. Даже в лицо не знала.

Ирина сидела за столом и читала какую-то книгу. Ее лицо показалось ему еще более занимательным, чем при случайных встречах в коридорах. Оно играло, обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий и настроений в книге, что Реша боялся угадать автора и название.

Время перерыва в книжном магазине истекло — сеанс подглядывания пришлось прекратить. Реша не относил себя к разряду сверхчувствительных, но при выходе из зала отчетливо ощутил спиной ее взгляд. Жгучая второстепенность этого ощущения заставила его не оглянуться в первый раз.

А через неделю Реша вновь обнаружил себя в районе библиотеки и не смог избавиться от смутного обязательства зайти в зал.

— Опять вы? — спросила Рязанова. — Будете дочитывать?

— Пожалуй, — ответил Реша и вспомнил, что давно так не терялся.

— Распишитесь, — подала она ему ту же подшивку.

Прежнее место было занято немолодым уже человеком, с необъяснимой серьезностью читавшим русско-ненецкий словарь. Реша проходил меж рядов и опасался сесть на первый попавшийся стул, боясь, что оттуда не будет видно Рязанову. Ему повезло — колонна, на которую он меньше всего рассчитывал, осталась чуть слева. Пролистав несколько страниц, Реша обратился в сторону столика выдачи. Рязанова занималась делами и позволяла наблюдать за собой кому и сколько вздумается.

Он обнаружил главную особенность ее лица.

У большинства людей начальное, нулевое состояние лица — безразличие. Исходным состоянием лица Рязановой была непоправимая грусть. Она являлась фоном для других эмоциональных наложений. И ничто не могло укрыть ее — ни серьезность, ни улыбка.

Просидев с час, Реша ушел с тем же ощущением взгляда на спине. Он наугад выбрал переулок и побрел в сторону, противоположную общежитию. Неожидано вспомнил о родственных биополях. Там, в зале, ему казалось, что Ирина тоже чувствовала его взгляды. Может, это было и не так, но, во всяком случае, неуверенность в некоторых ее действиях имела место. Так ведут себя люди, у которых стоят над душой.

Его тормозили затянувшиеся отношения с д р у г ой. Если их можно было назвать отношениями. Странная гармония обреченности и доверия. Зависимость, в которой оба подотчетны друг другу без всяких перспектив. Положение, из которого необходимо смотреть друг другу в глаза только прямо, не моргая. Реше не хотелось проигрывать нынешней его подруге в этом маленьком противостоянии, а если в принципиальных разговорах с ней станет прощупываться посторонняя лирическая тема, то легко обнаружится беспринципность. Носить легенд Реша не умел, сразу путался. И не умел долго находиться под вопросом. Но все это был подстрочник, а прямым, лобовым текстом шло совсем иное: он страшно желал встречи с Ириной. Хотел, и все тут.

На всякий случай Реша решил прописать себе одиночество, выдержать себя в нем, отмочить, но тут же поймал себя на мысли, что искусственная разлука всего лишь отсрочка, а не медиальное, как ему показалось вначале, решение. Он понял, что устраивает себе временное одиночество только для того, чтобы радость, если она появится в той отдаленной встрече, была полнее.

Выдержал он всего несколько дней и в понедельник опять отправился в библиотеку.