— Байки, — сеял сомнение Артамонов. — Из-за таких пустяков человек не может сделаться почти параноиком. Тут что-то не то. Наверняка есть какие-то другие серьезные причины.

— Если он деревянный, то почему нет, — с пониманием отнесся к донесению Кравца Соколов, который наряду с Клинцовым тоже был одним из активнейших пользователей Знойко.

— Вспомни свою начерталку, — навел его на доказательную мысль Кравец. Уведи у тебя пару раз перед защитой набор каких-нибудь чертежей или курсовой проект — ты обошел бы Знойко по темпам падения!

— Очень даже может быть, — согласился Артамонов. — В таком случае я предлагаю больше не издеваться над ним.

— А кто над ним издевается? Мы просто шутим, — состроил невинность Клинцов. — Колхоз — дело добровольное.

— Если человек не против помогать нам, то почему нет, — поддержал Клинцова Соколов. — Может, человеку нравится переводить. Мы ж его силой не заставляем. Какой-никакой, а тренинг. Ну а если он действительно не в состоянии понять шутки…

— Эти ваши шуточки добьют его, — сказал Артамонов.

— Если б одна только наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нинкин.

— Может, если его не трогать, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — рассудила Марина.

— Он не поймет, в чем дело, — отмел вариант Клинцов.

— А как же английский? — спохватился Пунктус.

— Вот именно. Что вы все расходились? — не отступал Клинцов. — Ну пошутили немного, что здесь такого? — Он влез в разговор исключительно из чувства противоречия. Внутренне он соглашался, что с ездой верхом на Знойко пора кончать, но внешне держался до последнего.

— Мне кажется, что все эти дела со Знойко — это даже не предмет для разговора, — попытался опустить планку спора Соколов. — Известно, что нашего математика весь институт пользует.

— А что, если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет, нравится ему это или нет, — предложил Кравец. — Если нет, то следует оставить его в покое. — Кравец выучил английский язык по песням «Битлов» и в помощи Знойко не нуждался. Ну а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.

— Да тебе ж говорят, что по большому счету — это шутка, своеобразный прикол, — продолжал свое Соколов.

— Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! — сказала Марина. Рядом с Кравцом она могла выиграть любую битву и у кого угодно.

— Во загнула, фашизмик! Рассуждаешь, как инфантилка! — притормозил ее Клинцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.

— Просто нет более подходящих слов!

— Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! — сказал Клинцов. — Человек — это личность, и никто не имеет права мешать ее становлению. Может, Знойко — нравственный мазохист и, когда его бичуют, испытывает кайф. А вы лезете в его жизнь и пытаетесь ее переделать!

— Я знаю, кто такие фашики, — продолжила свою тему Марина, — я их видела в работе. Милые такие мальчуганы в коричневой форме и с геббельсовским блеском в голубых глазах.

— Их надо перевоспитывать на ринге, — сказал Реша, — пока глаза не станут коричневыми, как форма, а глаза, наоборот.

— В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — твердо сказал Рудик, обращаясь к Соколову.

— Если от этого будет толк, — щелкнул языком Соколов.

— Будет, — пообещал Артамонов.

— А тебе-то какое дело? — спросил Артамонова Соколов.

— Да так…

— Я, это, ну, еп-тать, — сказал Мат. — В смысле, мля, завязывайте.

После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал заикаться и конфузиться еще сильнее. Теперь он стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.

— Я же говорил, — радовался своему прогнозу Соколов, — он не поймет, в чем дело. Знойко — это еще то творение! Вам его ходы не по зубам!

— Ясный перец, — оказывался тут как тут Клинцов. — Ботва она и есть ботва!

Все это было сказано в присутствии Знойко.

— Я предлагаю вам извиниться, — сказал Артамонов Соколову и Клинцову.

— Что это ты придумал?! — возмутились они в один голос. — Воспитывать нас, что ли, собираешься?

— Извинитесь! — настаивал Артамонов.

— Да пошел ты! — отправил его Соколов.

— Артамонов прав, — встал с места Рудик. — Когда вы говорите за глаза это на вашей совести, а когда при всех нас — то это уже и на нашей. Извинитесь.

— У вас что, лунное затмение?! — постучал себе по виску Клинцов.

— Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, — сказал Соколов.

Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыве все заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там Соколов с Клинцовым и отсиживались.

— Что-то мы ничего не поняли, — сказал Соколов, обращаясь больше к Рудику. — Больно уж круто вы все вывернули.

— Где ж вы раньше были? Куда смотрели? — затараторил Клинцов. — Ведь все вы с самого начала едва ли не поощряли нас к этому!

— То было раньше, — сказал Рудик.

— Дайте сигарету, — повел глазами Артамонов. — Что-то мне даже как-то не по себе. Закурить, что ли?

Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.

— Спасибо, — отказался Артамонов. — Как-нибудь без сопливых.

— Брезгуешь, что ли? — придвигался к нему Соколов.

— Очень даже может быть.

— Ну, тогда тормознись здесь на минутку, когда все пойдут, — сказал Соколов.

— Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной? — пытался Артамонов свести на нет выясняловку отношений, смазать ее. Приветствуя такую его позицию, после звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы разнимая его с Соколовым.

— Нет проблем, я сейчас догоню, — сказал он и остался.

Соколов и Клинцов тоже остались.

— Вы будете драться против меня вдвоем? — спросил Артамонов у Клинцова.

Клинцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Клинцов вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник, повел беседу:

— Что-то, я смотрю, вы с Решетовым откровенно не уважаете служивых. Тот со всеми отслужившими в армии постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам, и ты воду мутишь.

— Смотря каких служивых, — отсеял лишних Артамонов. — С Рудиком, например, у нас нет никаких трений. Полный контакт.

— Ну, с Рудиком, допустим, понятно — он себе на уме.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Не понимаешь? Я объясню, — бил Соколов копытом. — Слышал такой стишок — старших всех мы уважаем?

— Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?

— Может, и дает.

— Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!

— Я чувствую, ты хочешь потягаться, — уже не владел собой Соколов.

— Честно говоря, никакого желания, — признался Артамонов.

— Трусишь, что ли? — провоцировал его Соколов.

— Я же говорю: желания нет, — уходил от столкновения Артамонов.

— Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?

— Ну а ты что, хочешь подраться?

— Видишь ли…

— Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай, говори! — Артамонов стал медленно приближаться. — А если я не хочу с тобой драться?! Или даже трушу? Что делать?! — До Соколова оставалось как раз столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. — Может, мне с тобой драться западло?! — продолжал надвигаться Артамонов.

Соколов ударил первым — пыром в подкостницу. Артамонов выдержал удар и, схватив противника за свитер, въехал ему лбом в нос, и ниже, и выше, и в скулу — по всему лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном, превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с чинариками.