— Куда мы едем? — с мрачною неуверенностью Мендельсон говорил, только все по сторонам озираясь.

— Туда, где счастье подают лошадиными дозами, — сухо ответствовал Ш.

— Бог, истина, счастье. Обозначения есть, обозначаемое отсутствует, — Мендельсон возразил.

— Черт побери! — заорал Ш. и по колесу рулевому кулаками ударил. Кипяток был в груди его, уголья жгли утробу его, гнев воспалял кожу его и нервы его сверхъестественные.

— Что такое? — заботливо спрашивал Феликс.

— Если они не хотят, чтобы я был, я и не буду! — говорил Ш. в раздражении.

— Нет, отчего же? Будь, пожалуйста…

— Если все — такие уроды и недоноски, так я не собираюсь быть посредником в их низостях. Я само… устраняюсь.

— Верно, — согласился покладистый Феликс. — Мы уходим из их мерзкого сообщества.

— Скоты! — крикнул Ш.

— Дерьмо! — крикнул Феликс.

— Ублюдки!

— Подонки!

Автомобиль остановился. Улица узкая, затрапезная была или переулок зашмыганный, Ш. этого места не знал, вообще же об этом районе представления у него были самые общие. Впрочем, это было ему все равно; бензина в баке еще оставалось достаточно, и ехать он мог даже и наугад, едва выбирая умом своим нетрезвым иные немыслимые бездорожья.

Вдруг лицо Ш. исказилось усмешкой бесплодной и безнадежной, как это бывало иногда у него одного, и только у него одного.

— Я жду от Бога извинений за то, что жизни моей удивительной Он легкомысленно положил предел, — выкрикнул еще Ш. Впрочем, он споткнулся по дороге, и конец фразы его сбился в нетрезвом диминуэндо. — Это просто ни в какие ворота не лезет… — бормотал еще он.

— Ну, это уж ты преувеличиваешь, — удивился Мендельсон.

— Что?! — возмущенно говорил Ш.

— Как тебе будет угодно, — поспешно говорил Феликс.

— У нас еще что-нибудь есть? — спрашивал Ш.

— У нас давно уже ничего нет, — возразил Феликс. — Разве ты забыл?

— Как давно? — спрашивал Ш.

— Полчаса, — ответил Феликс.

— Плохо! — Ш. говорил.

— Мне завтра рано вставать.

— Какого черта? — возмутился Ш. — Мы так давно с тобой не виделись!

— Меня ждут дети, — твердо говорил Мендельсон. И после усилия такого взгляд его затуманился.

— Какие еще дети?! — крикнул Ш. недовольно.

— Мои дети. У меня завтра первый урок.

— Не говори мне ничего про детей, — попросил Ш. — А то мне, может, снова станет плохо.

— Ты не прав. Дети хорошие. Только ужасные сволочи. Еще маленькие… подростки… но уже такие сволочи!..

— По-твоему, сволочи вырастают из ангелов? Большой человек — большая сволочь, маленький человек — маленькая сволочь, — Ш. говорил.

— Твоя правда, — согласился Мендельсон. — Мое несчастье в том, что я веду старшие классы.

У Ш. во рту было гадко, как никогда; возможно, они всего лишь остановились на полдороге, как и все в этом мире остановилось на полдороге, а останавливаться не следовало бы, сказал себе Ш., но откуда и куда была эта дорога, или половина ее, он не знал и ответа для себя не искал.

— Феликс, ты в эйфории? — единственно спрашивал он.

— Эйфория зависит не от качества напитков, но от душевного содержания, — поразмыслив, отвечал Мендельсон.

— Великолепно сказано! — согласился Ш.

— Но ведь ты спросил с целью? — спрашивал Феликс.

— С какой я мог спрашивать целью? — спрашивал Ш. с некоторым внезапным недоумением, которое поднялось у него из глубины гортани или, положим, адамова яблока или иных надсадных недр. Подобным недавней тошноте было его нынешнее недоумение. И вот еще: как и у всех людей у них был велик, а теперь и более еще возрос, аппетит к пошлости.

— Возможно, ты хочешь еще выпить, — осторожно предположил Феликс. — Если я, конечно, не ошибаюсь…

— Возможно, я хочу еще выпить, — действительно согласился Ш. Согласие его было, будто мыльный пузырь, зыбкое и ненарочитое, в любое мгновение могло разрушиться его согласие. — А ты разве нет?

— У меня дети… Они ждут.

— К черту детей! — крикнул Ш. — Ненавижу детей! Ты понял? Из них вырастают сволочи!

— Зачем они вырастают?

— Это ты меня спрашиваешь, зачем?

— Можно подумать, это я их выращиваю, — покоробился Мендельсон.

— Этого я не говорил, — говорил Ш.

Потом повисла пауза, тяжелая, хмельная, во время которой оба они грузно размышляли — каждый о своем, и вместе им было не сойтись в их тягостных и бесцельных размышлениях.

— А у тебя еще есть деньги? — спрашивал Феликс.

— Если б я не связался с одним подонком… о котором я не хочу говорить… — раздраженно возразил Ш. — А у тебя нет?

— Мало.

— Мало, — повторил Ш.

— Возможно, я даже знаю, кто этот подонок, — сказал Мендельсон сочувственно. Или это Ш. только показалось.

— Эй, ты мне не сочувствуй! — крикнул он.

— Хорошо, не буду, — кивнул головой Феликс и после долго голову поднимал до привычного горделивого положения.

— Ненавижу сочувствующих!.. — сказал Ш.

— Ты прав, — согласился Феликс.

— Сколько? — спросил Ш.

— Чего? — спросил Феликс.

— Денег.

— Шестьдесят.

— Чего шестьдесят?

— Денег.

— Я понял, — сказал Ш.

— Да, — сказал Феликс.

— Давай мы еще купим сейчас, а деньги я тебе потом отдам, — предложил еще Ш. со своей привычной безрассудной щедростью. — Только не сразу.

— Ты думаешь, что сейчас можно что-нибудь купить? — Мендельсон говорил. Весь менталитет его было менталитетом сомнения и предосторожности. Хмель же менталитету не помеха, но — напротив: лишь подпорка и безусловное основание. Кажется так.

— Узнаем, — решительно ответствовал Ш. Он машины дверь распахнул, головой покрутил в поисках какого-нибудь сумеречного аборигена и вот, заметив поодаль полночной походкой бредущего старикашку или мужичонку в мерзкой верхней одежде, крикнул тому:

— Боец, — загремел Ш. — Не знаешь, где можно прикупить чего-то для продолжения эйфории?

— Не говори с ним сложно!.. — одернул того Феликс. — Говори с ним просто.

Ш. отмахнулся и даже хотел было лягнуть Мендельсона пяткой по зубам или по переносице, но не стал отвлекаться.

— Прикупить, конечно, негде, — отвечал пешеход с трехгрошовой его рассудительностью после некоторого непредвиденного раздумья, — а вот разве только на пьяном углу.

— Во! — удовлетворенно Ш. говорил. — А ты нам голову морочишь!.. А где пьяный угол?

— Вон там, на углу, — говорил еще пешеход, показывая куда-то в ночь. Сам он, должно быть, был теперь с того угла или, возможно, вечно был от щедрот угла того пробавлявшимся. И он еще гордился теперь собою, что сумел ответить на вопрос непростой и недюжинный.

Ш. только дверь машины захлопнул и к искомому углу газанул победоносно и триумфально. Он всегда старался накликать окрест себя атмосферу гротеска, пускай даже задача эта казалась и неразрешимой.

— Да здравствуют все углы, закоулки, задворки, радость несущие! — торжествующе говорил Мендельсон.

Здесь оба они тяжело вылезли из машины, Феликс и Ш., и мутным своим, нетвердым шагом дружно пошагали к лавке, расположившейся в полуподвале с угла дома.

В лавке пахло гнилою картошкой и плесенью, на полках лежали банки с овощными консервами и вяленая рыба, кое-что из бакалеи, тут же находилось мыло, стиральный порошок, носки, разводные ключи, безмены, гвозди и ряд галантерейных товаров. Пониже полок сидела тетка заплывшая и наглая, со скучающим взором ее глазок крысиных, с потной спиной и пупком размером со сливу…

— Тетенька, — ласково обратился к ней Ш., стараясь только не икнуть и на всякий случай прикрывая рот ладонью. — Два старинных друга встретились сегодня после долгой разлуки, слегка выпили… почти незаметно, и хотели бы выпить еще. Им никак нельзя трезветь.

— Да, — сказал Феликс. — Совсем чуть-чуть.

— Трезвость — наш враг.

— Точно, — согласился Мендельсон.

— Нас бы вполне устроили полтора литра мадеры, — сказал Ш.

— Малаги, — сказал Мендельсон.

— Токайского, — сказал Ш.