После этого я себе на носу зарубил. Общаясь даже с небольшими левозаряженными предметами, надо старательно понижать свой собственный правый заряд.

— Обними меня,— однажды напросилась Шошана,— пока это позволяют обстоятельства.

Мы как раз намучились с “левым” холмом, который надо было преодолевать по-змеиному: ползком, извиваясь и забирая вбок.

— Ты впервые сама предлагаешь половое сотрудничество. Как, Шошка, это уже не мерзость, что ли?

— Теория симметрий говорит, что мерзость — это понятие относительное. Как и сила.

Я понял, что со стороны Шошаны расправа мне теперь не угрожает. В самом деле, чем слабее и “травояднее” какой-нибудь вид животных, тем больше времени он уделяет любовным делам и меньше занимается выяснением отношений.

— Да, мы намного слабее, чем Плазмонт,— подтвердила Шоша. Чистые базовые энергии в нашем мире тратятся на мириады хитросплетений. В которых теряется почти вся мощь, хотя, конечно, при этом образовываются известные нам вещества и поля. Йоги, факиры и прочие фемы пользуются небольшими остатками базовых энергий, чего хватает лишь на мелкие фокусы с резонансами. А вот у Плазмонта все изначальные силы в полном распоряжении, потому что его энергетические каналы тянутся из колодцев предматериальности до самого макромира, никуда особо не впутываясь и не теряя мощности.

— Ты еще успеешь написать диссертацию,— оборвал надоевшую тему я, чтобы вернуться к более интересной.

Осторожно скрестил руки на Шошанкиной спине и привлек ее к себе, стараясь не ошибиться с импульсами движения.

Скромно отошли в сторонку империи и государства, планеты и звезды, коллективы и организации, даже гены и физиологии. Остались лишь сгустки мужской и женской энергии, “плюс” и “минус”, “лево” и “право”. Оголенные души, одни средь чужой бесконечности, боясь растормошить ее, облекали друг друга, наверное, как при самом первом слиянии мужских и женских гамет каких-то малярийных плазмодиев. Не было поз и выкрутас, нечего было показать зрителям — если бы таковые имелись — просто максимально возможное слипание. Собственно, и физические обстоятельства вынуждали быть ласковыми и деликатными.

Сэмпсон Брауни мог бы присягнуть на старинной святой книге с застежками, что более тяжкого рейса у него не случалось. Хотя шкипер был не зелен, отнюдь. О чем свидетельствовала седина, вернее большая проплешина. Красные прожилки на носу и в глазах тоже говорили о многом. Причем, не только о пристрастии к “Джонни Уокеру”.

Впрочем, начало рейса было самое заурядное. Шкипер Брауни забросил на Меркурий, вернее, на орбитальный комплекс “Меркурий-4” пятьсот тонн снабженческих грузов, принял навалом молибденовый полуфабрикат в чушках и платину в слитках. После окончания грузовых работ грамотно оформил приемо-сдаточные документы, получил от диспетчера полетное задание и мотнулся на “челноке” в орбитальный Хунахуна, чтобы отрешиться от трудов и скучного течения времени. Провел там трудную ночь в стальных и электрических — то есть индустриальных — объятиях двух мутанток. В триста трудовых мозолистых имперок обошелся сексуальный отдых (кто назвал это отдыхом?). На следующее утро, грустно разминая помятые кости, Сэмпсон выслушивал техника, оттестировавшего бортовые системы, и инженера по силовым установкам. Те нудно рассказывали, как всю ночь спасали погибающий из-за дефектов корабль своими аварийно-ремонтными работами. И шкиперу, невзирая на стремительно падающее настроение, оставалось только предоставить назойливым людям свою кредитную карточку.

Впрочем, он бы тогда весело потешался над этими мастерами, если бы знал, какая свирепая бяка притаилась впереди.

В отличие от рейсовых грузо-пассажирских судов трамповое корыто “Bloody Mary” не было приспособлено под извоз пассажиров. И, чтобы мотаться сюда и туда, где подворачивался удачный фрахт, имело маршевую двигательную установку, горячим сердцем которой был реактор типа “ядерная лампа” с газовой активной зоной.

Таможня разрешила выход в космос и, не медля, два буксира стали ускорять кровавую старушку “Mary” до третьей космической, выводя заодно на необходимую траекторию. Тем временем урановая плазма набирала требуемую температуру в 5000К, чем запрещено было заниматься в космопорте. Буксиры отцепились на скорости пятнадцать километров в секунду, далее ядерный двигатель должен был разогнать суденышко до тридцати километров в секунду и благополучно отключиться. Когда судно уже накрутило восемьдесят тысяч километров на пути от Меркурия, вышел на связь некто с рейса 13 судоходной компании “Клипперные гонки” и неожиданно понес ахинею. Когда странная связь наконец оборвалась, шкипер Брауни проверил свои навигационные и баллистические параметры, потом “Меркурий-4” прогудел ему своим мощным передатчиком, что судно, с которого поступила ахинея, находилось в пиратских руках и совсем недавно разбилось где-то на поверхности планеты.

Вот только после этого Сэмпсон вплотную задумался над пролившейся в эфире ерундой. Почему упал рейс 13? Пираты вряд ли жаждали посадки на Меркурий, уж скорее им хотелось как-нибудь оторваться на маневровых двигателях от планетного притяжения. Даже если по беспросветной тупости бандиты стали бы погонять судно в сторону планеты, автоматические пилотные системы не позволили бы ему свалиться вниз со стационарной околомеркурианской орбиты. Значит, рейс 13 был сбит или каким-то другим образом уничтожен властями Меркурия. В любом случае, прежде всяких ликвидаций, власти обязаны были связаться с Адмиралтейством или хотя бы базой Меркурианской эскадры. И вояки наверняка бы предложили куда более надежные и безопасные средства перехвата судна и обезвреживания пиратов. А так было не за здорово живешь угроблено двадцать восемь человек.

Но раз власти оказались столь заинтересованы в немедленном изничтожении пиратов, значит, те в натуре знали какую-то тайну. Тайну, способную подгадить меркурианской верхушке, в первую очередь самодурам-казнокрадам из “Дубков” и “Вязов”.

Как и всякий вольный капитан, Брауни давно невзлюбил эти две компании, потому что они редко нанимали мелких частников вроде него для перевозок своих грузов. А если и нанимали, то по-хамски ужимали сумму фрахта вполовину. И некуда было деться от этих соплистов-монополистов; если благородно откажешься, то полетишь обратно порожняком.

Мысленно выбранив подобное свинство, Сэмпсон Брауни решил сохранить основную и резервную записи своего разговора с рейсом 13, а по прибытии на Марс аккуратно приложить их к своим рапортам Адмиралтейству и Департаменту Торгового Флота.

Однако, едва он решился на такой поступок, стала подличать силовая установка. Нагло и беспричинно потянулась вверх температура в активной зоне реактора, примерно на сто градусов каждые десять минут. Это означало, что буферный газ аргон скоро перестанет защищать прозрачные стенки “ядерной лампы” и урановая плазма начнет, замутняя, лихо конденсироваться на них. Ох, лихо. А тепло, соответственно, уже не сможет излучаться и разогревать водород, пока что пышущий из дюз. В итоге… жутко подумать и даже зажмурить глаза — чертова “лампа” страшно бубухнет, из нее рванется на волю сто тысяч джиннов, и Сэмпсон сам превратится в плазму, размазывающуюся по просторам космоса…

Ближайшие станции и корабли сейчас за безднами тьмы и им не успеть со своей помощью.

Ничего не поделаешь и не попишешь, система аварийного сброса урановой плазмы на судах типа “Mary” не была предусмотрена, как впрочем и беспардонные прыжки температуры. Сэмпсон перекрыл клапана на системах подачи ядерного топлива, но это помогло слабо. Увеличил впрыскивание аргона, но урановая плазма уже пошла вовсю смешиваться с инертным газом, отчего буферный слой приказал долго жить.

Сэмпсон с тоской вспомнил свою верную подружку, стройную полинезийку Василису Абрамовну — почему она называла себя полинезийкой? Наверное, уже не сбыться их стародавней мечте устроить маленькую ферму на Каллисто под небом, полным Юпитера, и разводить полипептидных слизней на продажу.