Рядом сидела красавица-супруга в светло-коричневом брючном костюме и желтенькой блузке. Петр уже подметил, что его нежданная любовь предпочитает брючные костюмы платьям, но это ничего, ей идет, ей все идет… и что прикажете делать с колотящимся сердцем? Избавитель пленной принцессы, извольте любить и жаловать…

Вскоре машина вырвалась за город, попетляла по узкой дороге меж поросших густым сосняком склонов – и подплыла к железным воротам в глухом высоченном заборе. Из вахтерки высунулся хмурый субъект, всмотрелся – и ворота тут же автоматически открылись.

За воротами обнаружился райский уголок – аккуратненькие бревенчатые коттеджи, стилизованные под старинные терема, чистые, без малейших выбоинок асфальтовые дорожки, невысокие фонари из желтого стекла. Машину и водителя оставили на обширной стоянке, двинулись в глубь райского уголка пешком. Петр ухитрялся постоянно отставать на полшага, так что Катя, сама того не зная, служила ему проводником в незнакомом самозванцу месте, которое Пашка знал как свои пять пальцев.

Пройдя через фасонную деревянную калиточку, они оказались на обширном дворе, где под открытым небом за большим столом из тесаных досок уже сидела компания человек этак в дюжину. Как это обычно бывает у всех сословий, опоздавших встретили оживленно. Похоже, присутствующие уже успели пропустить по паре рюмочек, разминались в ожидании шашлыков, каковые доспевали поодаль под присмотром брюхатого и усатого кулинара в белом колпаке явно самой что ни на есть кавказской национальности.

Двое из тех, что сидели с полураспущенными узлами галстуков, приходили к Петру в больницу. Остальных он знал по описаниям и снимкам – ну а они «его», разумеется, вживую. То, что здесь собрались «его» старые знакомые, облегчало задачу. Можно было обходиться безличными местоимениями, не рискуя запутаться в именах-отчествах, – не годится ведь излишне часто ссылаться на выпадение памяти…

Он усадил Катю за стол, сел сам, механически кивая в ответ на приветствия, бормоча что-то оптимистическое, когда спрашивали о самочувствии. Особой неловкости или тревоги что-то не чувствовалось – с какого-то времени им владел озорной азарт. Не впервые в жизни приходилось лицедействовать, играть, притворяться, а сейчас, тем более в совершенно безопасных, прямо-таки тепличных условиях. Единственная сложность, на которую можно невзначай напороться, – это молчаливая жалость, мысли вроде: «Да, крепенько Пашке по мозгам вдарило, если он и это забыл…»

Перед шашлыками лениво развлекались богатыми салатиками – хотя короткое шантарское лето только начиналось, в них наличествовало все, что душе угодно. Хозяйка, моментально опознанная Петром по описанию Пашки, вдруг сделала капризную гримаску:

– Не думайте, Павел Иванович, что я забыла о ваших пристрастиях. Сейчас прибудет ваша «дракула». Самвел!

Усатый и брюхатый Самвел, почтительно ощерив великолепные зубы, поставил перед Петром небольшую сковородку. На ней в прозрачном растопленном масле чернели какие-то странные трубочки, вроде тоненьких сосисок. Попахивало вроде бы аппетитно, но это кушанье ни на что виденное прежде Петром не походило.

– Ваши пиявки, – с радушно-капризной миной прокомментировала хозяйка, – с пылу, с жару, час назад еще кровопийствовали…

– Правильно, э, – густым басом прогудел необъятный кавказский человек Самвел, ловко ставя рядом со сковородкой соусник, – хорошее кушанье, для мужчин полезное, Николаевна…

И с достоинством удалился к шашлыкам. Петр, внутренне содрогнувшись, присмотрелся к жареным кровопийцам, не решаясь ткнуть в ближайшую вилкой. Соседи по столу поглядывали равнодушно – у парочки из них на тарелках красовалось то же самое и один уже жевал с видимым удовольствием.

Хозяйка подняла бровь:

– Павел Иванович, что вы так странно смотрите на ваше любимое яство? Честное слово, получилось ничуть не хуже, чем в прошлый раз…

«Предупреждать надо, – сердито подумал он, имея в виду, конечно же, Пашку. – Гурман, тоже мне». Собрав всю силу воли, опрокинул в рот рюмочку коньяку, осторожно насадил на вилку ближайшую пиявку, поднес ко рту и, мысленно охнув, откусил половину. К его облегчению, на вкус пиявка оказалась не столь уж и омерзительной, вполне приемлемой, желудок вовсе не проявлял желания вывернуться наизнанку. Прожевал остальное, прислушался к ощущениям – ну что же, хорошо по-

шла… Отважился сжевать вторую, а там и третью, с радостью констатировав, что соседи не обращают на него внимания, словно он мирно рубает пельмени в дешевой забегаловке. К тому же появилась еще одна опоздавшая парочка – мужчина лет пятидесяти с первой сединой на висках и ослепительная блондинка лет двадцати, державшаяся с уверенностью и непринужденностью законной супруги. Все дамы здесь, впрочем, были законными супругами – пикничок из разряда совершенно светских…

«Данила Петрович Черский, – машинально отметил Петр. – Насчет него тоже имеются прямые и недвусмысленные инструкции».

– Плохо ты что-то своих кровопийц наворачиваешь, – тихонько сказала Катя, покосившись не без лукавства, – обычно за уши не оттащишь…

– Смакую, – ответил он, покорно нацеливаясь вилкой на следующую, чтобы не выходить из образа. Ну, могло быть хуже. Могли оказаться любимым Пашкиным лакомством какие-нибудь тухлые яйца по-китайски или собачатина по-корейски…

Уминая пиявок, он украдкой рассматривал субъектов, которых предстояло легонько обработать. Карсавин, отвечавший в области за природные ресурсы, оказался ровесником Петра, этаким местным изданием английского джентльмена – в строгой тройке, при золотых очках и жемчужине в галстучной булавке. Рыжов, из «Шантарского кредита», выглядел не в пример более плебейски – располневший мужик лет шестидесяти, компенсировавший обширнейшую лысину густыми запорожскими усами. Костюм на нем сидел, как на корове седло, сразу чувствовалось, что ему гораздо больше пришелся бы по вкусу и наряд попроще, и застолье без лишних затей, с водочкой и неразрезанными крупными огурцами. Зато его супружница, рыхлая бабища, на вид немногим младше супруга, но раза в два его габаритнее, морщинами напоминавшая шарпея, изо всех сил старалась показать себя светской львицей: без умолку, перебивая всех, кого только удавалось, трещала о своей коллекции фарфора – конечно же, громадной, конечно же, невероятно антикварной. Банкир косился на супругу страдальчески, но прервать поток красноречия не осмеливался с выдержкой старого, законченного подкаблучника.

Потом подали шашлыки. Потом их ели. Потом пили чай с коньячком и коньячок без чая. Светскую, в общем-то заурядную болтовню Петр воспринимал вполуха, ухитряясь время от времени встревать с уместными репликами-междометиями. Дожидался подходящего момента. Таковой настал, когда немного отяжелевшие гости стали разбредаться от стола. Петр подметил, что Карсавин с Рыжовым временами так и щупают его пытливыми взглядами. Юная блондинка Лара, громко посетовав на вялость и чурбаноподобность кавалеров, заставила вездесущего Самвела включить магнитофон на веранде, утащила туда Катю, самого молодого из присутствующих мужиков, и они там принялись беззаботно отплясывать втроем.

Не теряя времени, Петр подошел к Черскому, оказавшемуся в одиночестве на уголке стола, присел рядом на тяжеленный стул:

– Данила Петрович…

– Да? – равнодушно отозвался Черский.

– Вы так и не дали окончательного ответа по поводу проекта. В конце-то концов, он не требует непременного присутствия вашего «Интеркрайта», но двери открыты для всех желающих… – и сделал выжидательную паузу.

Не шевелясь и не меняя позы, Черский лениво протянул:

– Дражайший мой Павел Иванович, вы помните старый анекдот на тему о том, что есть демократия?

– Ну… – на миг растерялся Петр.

– Правда не помните? Демократия – это когда человека посылают к, в и на, а он волен идти куда захочет…

Поза, интонация, усмешка – все это, вместе взятое, неопровержимо свидетельствовало, что ни о каких шутках и речи нет. Открытое, прямое оскорбление. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять.