Что удивительно, откуда-то из неведомых глубин вновь вернулся молодой азарт, с которым вроде бы расставался навсегда. Близнецы Савельевы через столько лет задумали очередную хохму, превосходящую все прежние по дерзости по замаху. Сорок четыре года – это еще не старость, господа…

С улыбочкой наблюдавший за ним Павел нагнулся, похлопал по плечу:

– Помнишь «Принца и нищего»? Ведь любил ты когда-то товарища Твена, спасу нет…

– Я и теперь не разлюбил.

– Вот и отлично. Устроим переиздание бессмертного романа, братуха? По нашим наметкам?

– Устроим, – сказал Петр.

Павел длинно, шумно, с неподдельным облегчением вздохнул:

– Ф-фу… Семь потов сошло. Ну, выпьем за успех?

Они явно торопились уйти, хотя и просидели совсем недолго – трое мужчин, отмеченные всеми признаками преуспеяния, от мобильников и впечатляющих перстней до невиданных Петром галстуков (правда, вопреки массе сочиненных оголодавшей интеллигенцией анекдотов никто из них не блистал малиновым пиджаком, никто не носил килограммовых золотых цепей и не гнул пальцы веером).

Заметно торопились, от них так и веяло брезгливой жалостью. Полное впечатление, что боялись подцепить некую заразу, которой тут было неоткуда взяться. Мешая друг другу, кинулись хлопать его по плечу, с ноткой растерянной фальши уверять: ерунда, Павлик, все образуется, платная медицина и не с такими казусами справлялась, вон и Семеныча ты сразу узнал, и меня помнишь, и физиономия поджила, и видок, в общем, посвежевший… В таком примерно духе. Петр механически кивал, отвечая что-то краткое, дежурное. Еще пара секунд – и за ними захлопнулась дверь.

Отвернувшись к окну и тяжко вздохнув, Петр в уме посчитал: седьмой, восьмой, девятый. Сегодня к нему наконец-то разрешили пускать посетителей. Сначала пришли трое, потом – двое и еще раз двое, теперь – эти трое… черт, сбился, десять получается, а не девять… Ерунда. Главное, ни одна из четырех компаний ничего не заподозрила. Соратники и партнеры, сытые капитаны шантарского бизнеса явились посочувствовать попавшему в беду собрату. Посидели на краешках мягких стульев, бормоча нечто сочувственное, но в глазах у каждого, право, так и полыхало примитивное любопытство, так и подмывало бухнуть: «Павлик, у тебя что, совсем память вырубило?»

Вслух, конечно, не спросили, люди воспитанные. Но глаза выдавали. Ну и наплевать. Экзамен, похоже, блистательно выдержал. Приходится признать, что Пашкины мозги дорого стоят – брательник рассчитал все отлично и оказался сущим пророком…

Тихонечко отворилась дверь, белая, бесшумная. Вошла Анжела, с утра выполнявшая при нем функции опытной и придирчивой секретарши, – черноволосая красоточка в белоснежном, довольно-таки бессовестном халате, открывавшем ножки на всю длину и облегавшем, словно купальник. За неделю Петр немножко привык к ее убойной сексапильности, но все равно по спине всякий раз пробегали жаркие мурашки, поскольку юная чертовка, усугубляя ситуацию, держалась так, словно участвовала в конкурсе на очередную мисс, а он был жюри: колыханье бедрами, взгляды-улыбочки… Подозрение, что под безукоризненным халатиком ничего и нет, все больше превращалось в уверенность. Поскольку никаких таких особых медицинских процедур, на исключением смены повязок и пластырей, Анжела с ним не учиняла, Петр так и не смог представить ее за рутинной медсестринской работой.

Вот и сейчас, убирая в роскошный импортный холодильник очередную порцию недоступных простому смертному яств – дары только что исчезнувшей компании, – Анжела ухитрилась за пару минут четырежды ожечь его жарким взглядом трехдюймовых глазок, единожды словно бы невзначай задеть бедром, продемонстрировать фигурку со всех сторон и, наконец, без всякой необходимости поправить штору, грациозно взмыв при этом на цыпочки так, что «болящий» в полном смущении отвел глаза, обнаружив, что сравнение дамских трусиков с ниточкой есть не поэтический вымысел, а доподлинная реальность бытия.

Пашка заверял, что из всего медицинского персонала в курсе лишь доктор. Она и не подозревала, ручаться можно. Вот только что за всеми ее ужимками стояло – патологическое кокетство или… Очень может быть, что «или». Не зря братец сунул в карман тот конвертик, ох, не зря…

– Пожелания будут, Павел Иванович? – осведомилась белоснежная прелестница, глядя вовсе уж недвусмысленно.

– Да нет, – сказал он неловко. – Я подремать хочу…

– Бога ради. Если появятся… пожелания, нажмите кнопочку, – Анжела крутнулась на каблучках и вышла такой походкой, что не смотреть ей вслед было решительно невозможно.

Он вовсе не считал себя столь уж высокоморальным субъектом, при других условиях, очень может быть, и попробовал бы, выражаясь деликатно, воспользоваться ситуацией, как большинство мужиков на его месте. Будь он собой. Сейчас, когда он, собственно говоря, был не собой, а кем-то совершенно другим, любые поползновения казались чем-то стыдным. Словно украдкой хватаешь с вешалки чужую песцовую шапку вместо своего драного, замызганного кролика и торопишься уйти тишком…

Он остался один в своем оазисе уюта и благоденствия, как выяснилось, скрывавшемся в здании обычной городской больницы, – широкая полированная кровать, холодильник, телевизор, телефон, дорогие тяжелые шторы… В коридоре тишина, там скучает на стуле вышколенный охранник из Пашкиных легальных мордоворотов, там не пахнет пригоревшей кашей и карболкой – поистине, никаких больничных запашков. То ли крыло сие предназначено для «белой кости», то ли весь этаж.

Неделю назад, ночью, у него не было возможности спокойно рассмотреть больницу, куда его привезли, – на месте аварии рожу замотали бинтами так, что и видел-то одним глазом, вокруг каталки, пока его везли, суетилась куча ничего не подозревающего народа. А выходить в коридор потом как-то не тянуло – благо тут же, за второй белой дверью, как выяснилось, таился хоть и совмещенный, однако ж великолепный санузел.

Значит, вот так они изволят болеть. С Анжелою… И прочим, соответствующим.

Но зависти не было – скорее унылое удивление перед этим роскошно-сверкающим Зазеркальем, в которое он неожиданно попал.

Есть не хотелось – успел потешить душу деликатесами от пуза. Он закурил, присел-полуприлег в кресло. Все, кажется, прошло гладко. Петр так и не понял, как плечистый Митя ухитрился это провернуть, – артистически завалить джип в кювет, расхлестав его при этом так, что смотреть со стороны было жутко. При самой «аварии» он не присутствовал – привезли чуть позже, тот же Митя с Павлом, уже надлежащим образом подготовленного к роли жертвы собственного лихачества. Пятью минутами ранее в микроавтобусе с затемненными стеклами, стоявшем в тихом местечке неподалеку, врач сноровисто и качественно нанес Петру на лицо с дюжину царапин и порезов: как и обещали, неглубоких, но кровища всю физиономию выпачкала качественно. Напоследок Митя, с ухмылочкой извинившись предварительно: «Ничего личного, командир, служба…», двумя молниеносными ударами, жестокими и точными, влепил синяк под глаз и разбил нос. Пережить все это, оказалось, в общем, легко – пустяки по сравнению с иными эпизодами из прошлого. Рассуждая цинически, следовало признать, что это не столь уж и тягостные неудобства на пути к вознаграждению в пятьдесят тысяч американских денег… Благо на этом все повреждения организма и заканчивались.

Деликатно постучавшись, вошел доктор Николай Петрович – с благородной проседью в висках и участливым взором. Эскулап был человечнейший и заботливейший – интересно, сколько все это Пашке стоило? – держался так, что Петр поневоле стал ощущать себя пупом земли. Разве что пылинки не сдувал с пациента. Доктор, разумеется, был полностью в курсе, но все равно ухитрялся держаться так, словно считал Петра доподлинным Павлом и ни о какой подмене не подозревал вовсе, и вообще резал Петру физиономию продезинфицированным скальпелем не он, а кто-то другой…

– Как себя чувствуете, Павел Иванович? – осведомился доктор с немыслимой степенью участия.