Легран вышел первым, мы, немного помедлив, переглянулись и пошли за ним, сами толком не зная, зачем, будто по инерции — ведь нас никто не ждал в больнице. Мне почему-то хотелось удостовериться, что с Леграном и его тетушкой будет все в порядке.

Приемный покой был на удивление люден — кругом сновали врачи, быстро везли куда-то каталки, вдоль стен не было ни одного свободного стула, многие люди были перепачканы в пыли и в крови. Легран уже отходил от стойки администратора, когда туда подошли мы. Не зная, какие подобрать слова, я просто спросила по-немецки:

— Простите, фройляйн, мы случайно здесь оказались, я хотела узнать — что-то случилось? Мне кажется, здесь очень много людей, у вас ведь не всегда так?

Я вдруг почувствовала себя глупо — а может, для огромного Цюриха это и вправду всего лишь обычный день? Да и вообще не стоит отвлекать этих людей вопросами, видно ведь, что у них и так работы по горло… Но внутренний голос настойчиво нашептывал мне, что это не так, что-то случилось — и мне просто необходимо знать об этом. Администратор повернулась ко мне, устало обвела меня взглядом и быстро произнесла:

— В горах сошла лавина. Простите, фрау, мне некогда, — и тут же переключилась на следующего — крупного седеющего мужчину, быстро и путано что-то объяснявшего.

Я снова оглянулась вокруг. Раненых все прибывало, и скоро каждое движение, каждое слово, что можно было услышать, было окрашено паникой — от легкой, цепко сдерживаемой разумом, до граничащей с безумием. Мимо быстро провезли каталки, накрытые белой простыней, по которой неудержимо расплывалось бордово-красное пятно. Я услышала чей-то сдавленный крик, чей-то тонкий тихий плач. Пахло спиртом и кровью.

Волна человеческих чувств, смешавшись с моими собственными, захлестнула меня с головой. Я чувствовала, как они густели и обретали вкус, заполняя собой все мое существо — словно я впитывала людскую боль, обиду, горечь и отчаяние, но их было слишком много в этих стенах. Еще чуть-чуть — и я взорвусь, как переполнившийся сосуд. Мне этого не вынести. Я кинулась к выходу, не разбирая дороги.

Я стояла на крыльце, схватившись за поручни, и судорожно вдыхала теплый пыльный воздух, казавшийся соленым. Как же так вышло? В какой момент я предала свою сущность? Мысли неслись бешеной скачкой, оставляя сознанию лишь клубы пыли. Я почувствовала, как меня обнимают сильные родные руки, и прижалась к Этьену всем телом. Я была благодарна ему за эти объятия — ничего не спрашивая, он разделил со мной боль. Рыдания вырвались наружу, и мы долго стояли так, не произнося ни слова. Я очень надеялась, что Этьен почувствует мои мысли. Слова сейчас были бы слишком уж громоздкими.

Мы сидели друг напротив друга, поджав ноги по-турецки. Положив руки на колени ладонями вверх, я пыталась сосредоточиться. Через несколько секунд, вздохнув, я открыла опухшие глаза — все было бесполезно.

Мы вернулись домой два часа назад, когда было уже темно. Войдя в квартиру, я молча бросила сумку и ушла в спальню. Я стояла у окна, смотрела на звезды и чувствовала, как внутри накапливается черная жгучая масса.

Наверное, ничто так не жалит, как злость на саму себя — когда точно знаешь, что заслуживаешь все порицания, которые только могут на тебя обрушиться, а для меня стоило подыскать намного худшее наказание, чем чьи-то злые или сердитые слова.

Я слышала, как Этьен молча ходил по квартире и ждал, когда мне захочется заговорить. В конце концов, через шестнадцать минут он все же решил ворваться в мое уединение — вошел, взял за плечи, повернул к себе и заглянул в глаза.

— Что произошло, Виви? Что-то же произошло. Дело ведь не только в том, что ты сострадаешь тем людям в больнице? Мне тоже жаль, что с ними такое произошло, но…

- И в этом, и не в этом… все это настолько огромно, что я даже не знаю, как тебе рассказать. Я просто недостойна быть Фениксом. Мне стыдно, Этьен.

Чувствуя на себе его донельзя удивленный взгляд, я отошла от окна, уселась прямо на пол, прижавшись к стене, и продолжила:

— Моя вина, что произошла эта лавина. Моя вина, что от нее столько жертв. А что еще за эти дни, страшно представить…

— Но ведь ты не можешь винить себя во всех происшествиях мира, не можешь отвечать за все! Это ведь просто невозможно.

— Подожди, ты еще не все понял. Я даже вдвойне виновата — я и тебе не объяснила всего. Я была здесь, совсем рядом — и не предотвратила катастрофу. Я даже не знала о ней — какой же я после этого Феникс? Разве я могу винить в чем-то людей, когда и сама так легкомысленна, неосмотрительна, так эгоистична, что уже попросту преступник? Это все — только моя вина.

У меня вырвался протяжный вздох. Ужасно тяжело осознавать свою вину и знать, как она огромна. Еще тяжелее — говорить об этом тому, кто тебе небезразличен. Тому, кто, быть может, отвернется от тебя после произнесенных слов.

— Столько людей пострадало… Даже слов искать не буду — все равно не знаю, как правильно это сказать. Но я не должна была позволять происходить всему этому. Я не знаю, смогу ли теперь жить, не видя тебя каждый день, но я должна попробовать. Обязана. На все сразу меня не хватает.

Этьен смотрел на меня, и я видела, какую я причиняю ему боль. Прошло несколько мгновений, полных обиды и растерянности, и он, стиснув зубы, произнес:

— Я не позволю тебе уйти — шагу ступить не позволю — пока ты не объяснишь мне, в чем дело. Мне, черт возьми, надоели загадки, я до смерти устал узнавать обо всем в последнюю секунду. Ты объяснишь мне все, и мы вместе будем искать другой выход. Если я пойму, что его нет — я отпущу тебя, если ты так этого хочешь. Начинай.

Говорил он жестко, каждым слово будто вколачивая свое мнение, свое право, свое я в воздух, в меня, в весь упрямый мир. Я оторопело смотрела на него, не зная, что мне делать. Я знала, что должна была просто уйти, молча — если я сейчас начну что-то объяснять ему, с каждым словом мне все труднее будет это сделать, каждое слово новым узлом привяжет меня к нему. Я боялась уйти — и боялась остаться. А еще — я знала, что не имею права оставить его одного. Может, я и не была таким уж прекрасным наставником, но сколько всего я еще не успела объяснить! Разве можно было бросить это дело?

Я словно стояла в самом центре прочной липкой паутины, и у меня не оставалось выбора — он был уже сделан.

Слова казались неповоротливой вязкой массой, и я долго безуспешно пыталась вытолкнуть их наружу. Секунда за секундой проносились мимо.

— Это так грубо звучит — но похоже, что я увлеклась пресловутой личной жизнью, — решившись, я выпалила это разом, когда уже мне начало казаться, что я вовсе никогда не смогу заговорить, — Странно это так называть, да? Но, ты понимаешь, не важно, нужно ли мне это, хорошо ли мне с тобой, и как все это получилось — важно то, что за всем этим я упустила из виду главное. Я была создана когда-то, чтобы помогать людям. По крайней мере, так гласит легенда, так я знаю где-то внутри — не помню, а просто знаю, как аксиому. За все годы, что еще хранятся в моей памяти, я никогда не жила, как это говорят, полной жизнью. Я никого не любила и даже ни с кем особо не дружила — была обыкновенным перекати-поле, зачем-то необходимым в огромном биологическом цикле этого мира. И только приехав сюда, я почему-то вдруг почувствовала жизнь на вкус — захотела ее почувствовать, — дышать было тяжело, но я не позволяла себе умолкнуть, не давала малейшей паузе вставить клин, — И она, эта жизнь, оказалась удивительно приятной — такой, что мне больше уже не хотелось жить в вакууме. Он стал мне отвратителен, вот так даже. Мне вдруг показалось, что ведь вакуум — это нечто искусственно созданное, и только сама жизнь естественна. Но, видно, я — исключение из этого правила.

Я замолчала и тут же услышала, будто со стороны, тяжелые, со всхлипом, вдохи — словно говорила целый час или бежала стометровку на олимпийский рекорд. Говорить правду порой оказывается не менее трудно, чем лгать. Вдох — новый забег. Финиш близко.