Старшим из учеников реб Цемаха был Реувен Ратнер, выделяющийся своими способностями к учебе, добрыми качествами и музыкальностью. Когда он пел, на глазах у него выступали слезы. Излагая какую-нибудь идею, он сгибал и разгибал свои длинные пальцы, словно нащупывал мысли руками. Когда говорил кто-то другой, он слушал с такими сияющими глазами, что в их теплом свете можно было греть руки. Только когда Мойше Хаят-логойчанин проповедовал свои идеи за едой на кухне, Реувен Ратнер улыбался с пренебрежением и одновременно с состраданием. Ему было жаль заблудшего товарища. Это выводило логойчанина из себя, и он начинал говорить как вероотступник, нарушающий заповеди не по небрежению, а назло всем. Тогда Реувен Ратнер переставал улыбаться и тянул себя за длинные мочки ушей, как будто хотел предостеречь свои уши, чтобы они не слушали богохульств.

Несмотря на все достоинства, Реувену Ратнеру не везло с женитьбой. Отцам невест он как раз нравился, но сами невесты обычно думали о том, что скажут их подруги, а девушкам не нравился этот парень с приподнятыми худыми плечами, надутыми щеками и большими, как у татарина, ноздрями. Недавно ему снова предложили хорошую партию. Родителям невесты он понравился, но девица продолжала ломаться. Вот он и сидел подавленный над томом Геморы, изучая ее безо всякой охоты. Разговаривать об этом с товарищами ему было неудобно, но со своим бывшим главой группы реб Цемахом Атласом он пару раз поговорил о том, что он неудачник и что сватовство его всегда заканчивается одинаково.

— Может быть, я должен как раз быть доволен, что мне не везет с женитьбой, потому что из-за этого на мою долю выпадает меньше соблазнов.

И реб Цемах Атлас не знал, как ему оправдаться за то, что невесты ему не отказывали.

Еще больше огорчений доставлял реб Цемаху Атласу его второй ученик, Шимшонл-купишкинец, выросший фанатичным святошей. Он все время изнурял себя постами и другими ограничениями и постоянно бегал окунаться в микву. Раньше Шимшонл брал на себя обет молчания только на месяц покаяния элул, а теперь стал молчать целыми неделями и посреди года. Только его высохшие губы беспрестанно беззвучно шевелились: он шептал про себя заклятия против нечистой силы. Маленький, с водянистыми глазками, с колючей рыжей бородкой и в пожелтевшем арбеканфесе до колен, купишкинец ел не больше птички, и поэтому глава ешивы опасался, как бы тот ненароком не заснул от слабости. Глава ешивы умолял купишкинца, чтобы тот каждый день выходил прогуляться, поговорить немного с обывателями, и о мирских делах тоже. Но купишкинец шептал в ответ, что у него нет на это времени. Он еще не закончил читать «Корбонес»[142] и с чтением ежедневной порции псалмов тоже отстает. Кроме того, он снова должен бежать в микву, ибо утратил ритуальную чистоту. На это глава ешивы говорил, что покаяние через самоистязание — это путь простого человека. Сын Торы искупает свои грехи тем, что сидит и учится. Такова стезя, указанная Виленским гаоном и его учениками. Это особенно верно в нынешние времена, когда поколение слабо, и чрезмерные жертвы на пути служения Господу могут принести больше вреда, чем пользы. Однако Шимшонл-купишкинец даже не слышал толком, что ему говорили. Его губы шевелились быстро-быстро, а из его водянистых глазок выглядывал страх перед нечистой силой, чертями и дьяволицами.

— Раньше я думал, что он дурак. Но для самого себя разум есть и у дурака. Поэтому я пришел к выводу, что купишкинец — просто-напросто сумасшедший, — говорил логойчанин на кухне ешивы, оскверняя ее бедный кошерный стол своим нечистым смехом, полным желчи и ненависти связанного Асмодея. — Купишкинца даже ангел смерти не сумеет укусить, потому что ведь каждому известно, что, покуда еврей находится в процессе чтения молитвы или изучения Торы, даже ангел смерти не может забрать его душу, а Шимшонл-купишкинец только и делает, что молится, молится, молится… Но я должен признать, что именно он, этот безумец, мне нравится. Наше учение — это, по правде говоря, учение отказа от всего. Так что надо либо идти по пути купишкинца и таки отказываться от всего, либо уж но моему пути и ни от чего не отказываться. Только мы двое — последовательные новогрудковцы, в противоположность нашему бывшему главе ешивы Цемаху-ломжинцу, который оказался слабаком и к тому же двуличным человеком. Уйдя от Торы, он не ушел от нее полностью, а вернувшись якобы с покаянием, он все еще не может стать набожным до конца, как этот купишкинский безумец.

После этих кухонных речей логойчанина ешиботники снова стали приходить к ломжинцу, упрекая его в том, что он не позволяет выгнать из ешивы этого безбожника. Реб Цемах Атлас выглядел смертельно усталым, как будто ему только что пришлось пройти пешком огромный путь. Он отвечал, что пока логойчанин считается учеником ешивы, он все-таки еще воздерживается от определенных поступков. А вот если его выгонят, он скатится на самое дно. При этом в глазах вернувшегося с покаянием горел черный мрак, а его борода свисала безжизенно.

— Неужели вы не понимаете, господа, что логойчанин только и дожидается, чтобы его выгнали? Он не раз говорил мне, что боится шагнуть в светский мир, раскинувшийся за пределами ешивы, потому что он не умеет зарабатывать на жизнь и не знает, как вести себя со светскими. Потому-то он и хочет, чтобы его выгнали взашей из ешивы, чтобы у него не осталось иного выхода, кроме как осквернять Имя Господне прилюдно, на глазах у всего мира.

Корень всех отклонений своих учеников от пути истины Цемах искал и находил в себе самом. Чем больше он страдал, тем чаще говорил себе, что весь мир состоит из зеркал, показывающих человеку его собственную жизнь. Самые большие страдания причинял ему Даниэл-гомельчанин, самый младший из учеников, приведенных им когда-то из России.

В прежние годы глава наревской ешивы с любовью называл Даниэла милягой. Когда Даниэлка-гомельчанин прибыл в ешиву, он еще носил короткие штанишки, у него были румяные щечки, словно просящие, чтобы их ущипнули. Он происходил из богатой семьи, у него дома не разговаривали по-еврейски, и поэтому он долго не мог избавиться от жесткого русского «р». Однако он работал над собой, пока его «р» не стало звучать немного мягче и не начало напоминать журчание ручейка. От своей купеческой семьи он унаследовал и знание бухгалтерии. Именно потому, что Даниэл-гомельчанин происходил из богатого дома, он старался больше всех остальных учеников, чтобы стать настоящим новогрудковским искателем пути, и трудился над исправлением своих качеств. Он отказывался в пользу товарищей от кусочка мяса на кухне, от уголка посветлее в синагоге и даже от одежды. Но если какой-нибудь принадлежавший ему предмет брали без его ведома, он прямо загорался от возмущения. Это было заметно по тому, как пылали его щеки, как он покашливал и крутился по комнате, в которую его устроили на постой. Хотя взявший этот предмет ешиботник оправдывался и извинялся, а сам Даниэл в ответ улыбался и говорил: «Ничего страшного, все хорошо!» — «р» в этом «хорошо» звучало так по-русски, так жестко, словно было из камня. Таким он был уже тогда, когда еще сидел вместе с другими учениками в группе Цемаха-ломжинца, а за последние пару лет стал еще недружелюбнее.

Мусарники очень чтут утверждение трактата Мишны «Пиркей Овес», что говорящий «мое — это мое, а твое — это твое» — содомит[143]. Даже обыкновенный парень, не достигший высокого уровня духовности, не станет злиться, если товарищ, живущий с ним в одной квартире, наденет его пальто, не получив заранее на это разрешения. Но Даниэл-гомельчанин больше не скрывал своей обиды, когда товарищ по квартире брал в пятницу вечером из его ящичка ваксу, чтобы почистить ботинки, или кусочек мыла, чтобы помыться в честь субботы. Он подозревал товарищей по квартире в том, что они пользовались его полотенцем. Следил, чтобы кто-нибудь не надел вторую пару ботинок, стоявшую у него под кроватью. Наконец, он уже больше не стыдился злиться, когда брали кусочек хлеба с его полки в кухонном шкафчике. Если какой-нибудь квартирант приходил поздно ночью из дома мусара, то утром Даниэл сильно злился. Хотя дверь открывал кто-то другой, у гомельчанина были претензии, что прервали его сон. Еще пару лет назад он отдавал товарищу свою порцию мяса, а теперь следил, как бы ему не дали кусок поменьше.