Около бимы вырос Исроэл-Лейзер со своей компанией блатных парней. Эльцик Блох бросился к ним:

— Дайте ему говорить! Мизрахи хочет, чтобы он говорил! Мизрахи за то, чтобы община дала денег на покупку книг на иврите. У реб Гирши мы не спрашиваем. Он не член совета общины.

Однако Гордон продолжал кричать вне себя:

— Стащите его с бимы, этого тарбутника!

Сторонники реб Гирши Гордона поддерживали его криками:

— Вон с бимы! Вон!

Дон Дунец уже пришел в себя, он кипятился и махал руками:

— Валкеникским евреям больше нравится оплакивать разрушение Храма, чем строить Эрец-Исроэл. Им главное говорить: «И да узрят глаза наши Твое возвращение в Сион в милосердии Твоем»[46]. Лжецы! Разве они действительно имеют это в виду? Валкеникское изгнание нравится им больше, чем возвращение в Сион.

Больше Дон Дунец ничего не успел сказать. К нему протянулись руки, и в одно мгновение он слетел вниз. Один уголовник всей жесткой пятерней заехал интеллигенту Мойше Окуню по щеке.

— Дохляк, куда ты лезешь?!

— Я протестую, — тихо ответил Мойше Окунь и ногтями обеих рук вцепился уголовнику в лицо, которое сразу же залила кровь. Началась драка. Блатные с остекленевшими глазами и железными кулаками дрались хладнокровно и трезво, молча и без злобы, но с толком. Они наносили точные удары: коленом в живот, кулаком под сердце, головой в подбородок. Ребята из библиотеки били в ответ слепо, яростно, с пеной на губах. Они размахивали стендерами, лупили тяжелыми томами Геморы по головам, толкались локтями, лягались. Они пытались выцарапать глаза, разодрать лица, перегрызть горла, чтобы убить уголовников, убить насмерть.

На обывательских скамьях тоже все кипело, все крутилось, как большие колеса водяной мельницы. Сторонники реб Гирши ругались со сторонниками Эльцика Блоха, а другие евреи кричали, что и те и другие могут идти куда подальше. Каждую субботу происходит какая-нибудь новая история, а они вынуждены есть застывший, как камень, чолнт! Пусть они едят камни, эти скандалисты! Двое обывателей едва не подрались. Один кричал:

— Что это вы так бегаете на цыпочках перед этими еретиками?

А другой отвечал ему:

— Для меня что ваши слова, что лай собаки — одно и то же. Это мой-то сын у вас еретик?

Старый резник реб Липа-Йося стучал по стендеру и грозно рычал:

— Байстрюки! Это же осквернение субботы!

Реб Исроэл, портной и общинный функционер, занимавшийся ешивой, вздыхал, закрыв глаза:

— Горе глазам, которые видят такое!

Раввин реб Мордхе-Арон Шапиро стоял, сгорбившись, его маленькие острые глазки бегали, как зверьки в клетке. Он проклинал день, когда ему взбрело в голову сменить Свислочь на Валкеники. Раввин понимал, что потом у всех сторон конфликта будут претензии к нему из-за того, что он побоялся вмешаться и все уладить. Только Йосеф-варшавянин, укутанный в маленький шелковый талес, радовался драке. Ему было все равно, кто кого бьет, главное, чтобы били, лишь бы калечили, так он ненавидел все Валкеники вместе с их обывателями. Он едва сдерживался, чтобы не закричать: «Ой, как хорошо! Очень хорошо!» Его огорчало лишь, что его тесть Гедалия Зондак не оказался в самой гуще драки.

Ко всеобщему удивлению, компания Исроэла-Лейзера понемногу отступала перед молодыми людьми из библиотеки. Крепкие парни испугались отчаянной ярости интеллигентов и еще больше — угроз, которыми они сыпали, получая и нанося удары:

— Мерзавцы! Мы вас всех перестреляем, как собак! Конокрады! Пусть только произойдет революция, пролетариат с вами справится!

Со скамей обывателей блатным кричали:

— Чтобы у тебя руки отсохли, если тронешь моего сына! Убийца! Ты у меня будешь гнить в тюрьме! Головорезы! На ком вы показываете свою силу? На интеллигентных молодых людях? Караул, евреи, что вы молчите? Они калечат наших детей!

— Мы заступаемся за святую Тору, а вы еще и нападаете на нас? Тьфу на вас! — взмокший и исцарапанный Исроэл-Лейзер плюнул в сторону обывателей и велел своим окровавленным молодчикам отступить.

Победители тоже вышли помятые, потные, запыхавшиеся. Они еще не успели перевести дыхания, как растрепанный Дон Дунец указал на реб Гиршу Гордона:

— Он велел оттащить меня с бимы, а мы стащим его!

И вся компания, как стая волков, бросилась к биме.

— Только попробуйте! — реб Гирша снял талес и готовился сопротивляться один-одинешенек, как Самсон сопротивлялся филистимлянам. Синагога еще сильнее зашумела и буквально закачалась. Какой-то еврей крикнул:

— Вы будете бить зятя раввина?

Другой схватился за голову:

— Караул! Они сбросят на пол свиток Торы!

С задних скамей встали извозчики, поднимавшие одним плечом груженую телегу; мясники, валившие голыми руками быка, схватив его за рога. Они поднялись на компанию из библиотеки с ревом:

— Мы от вас мокрое место оставим!

И парни помчались к дверям, как будто штормовой ветер сбросил их с горы. Их тыкали кулаками в затылки, пихали в ребра. Прежде чем они успели оглянуться, их вышвырнули к выходу из синагоги. Дон Дунец на мгновение еще успел вырваться из пары здоровенных лап и крикнуть:

— Фанатики! Пророк Исайя, сказавший «Утешайте, утешайте народ мой», — это не Исайя, сын Амоса, а другой Исайя. Были два Исайи, три Исайи…

— Иди и переломай себе руки и ноги! — ответил какой-то извозчик, вышвырнул его из синагоги и с треском захлопнул двери.

Декшнинские колонисты все это время сидели за задним столом и не трогались с места. Только когда молящиеся немного успокоились и реб Гирша велел начать молитву «Мусаф», один деревенский еврей повернулся к своему соседу и будто спросонья сказал, что если бы они остались молиться в своей маленькой синагоге в Декшне, то получили бы больше удовольствия. Сосед покивал в ответ и добавил, что в сравнении с обитателями Валкеник их декшнинские сумасшедшие — тихие люди. И оба деревенских еврея снова погрузились в печальное молчание.

Смотрительница странноприимного дома дожила до хороших времен. Кроме ее постоянных квартирантов-ешиботничков, летом она обслуживала и нищих бродяг, спавших во второй половине дома. А свободные часы проводила на кладбище. Когда снег таял, а на деревцах наливались розовые почки, Соя-Этл принималась расхаживать среди надгробий, как богачка по своим холодным, закрывавшимся на зиму залам. Уже десятки лет она приглядывала за кладбищем и все же порой еще восхищалась каким-нибудь камнем, украшенным изображением Скрижалей Завета или пары священнических рук, воздетых в благословении, — в знак того, что усопший был коэном. Она все еще любовалась вырезанной на камне менорой, щитом Давида, витыми колоннами и цветами с большими лепестками, украшавшими старые надгробия. Надписи Соя-Этл прочесть не могла. Они были на священном языке, без диакритических знаков, обозначающих гласные, к тому же многие буквы стерлись. Но правда состояла в том, что ей было все равно, что написано на камнях. Соя-Этл знала имена и родословные усопших намного лучше, чем знала живых валкеникцев младших поколений. Иногда она останавливалась на Синагогальной улице напротив какого-нибудь парня и думала: «Чьим внуком он может быть?» А парень тоже смотрел на высокий морщинистый лоб старушки, и ему казалось, что он видит перед собой старинное надгробие, на котором что-то начертано письменами, которые он не в состоянии прочесть.

У Сои-Этл постоянно находилась какая-то работа на кладбище. Тут ей надо установить дощечку на могилку бедняка, у чьих наследников нет денег на каменное надгробие. Там бы нужно стереть зеленовато-желтый мох с надгробия. А еще принести камешков к гробнице праведника. Если какая-то женщина не помнила, где находится могила ее двоюродного дедушки, то Соя-Этл шла впереди нее через высокую траву, петляла между обсыпанных мелкими плодами кустов дикой груши и добродушно хихикала. Она понять не могла, как это люди не помнят, где находится могила их родственника. Однако, когда родственница начинала рыдать над могильным холмиком двоюродного дедушки, прося его быть на небесах заступником за ее больное дитя, начинала плакать и Соя-Этл. Она издавала странные писклявые звуки, словно потеряла среди немых надгробий голос. На обратном пути наплакавшаяся и успокоившаяся еврейка думала, что Соя-Этл — мать родная для живых не менее, чем для мертвых. Правда, может быть, из-за преклонного возраста и постоянного одиночества она, мягко говоря, немного выдохлась. Но Соя-Этл совсем не ощущала себя одинокой, хотя и пережила мужа и всех своих детей. Летними вечерами она сидела на скамейке около кладбищенских ворот, смотрела за реку на местечко и просила милосердного Господа, чтобы оттуда не появился черный гроб, сопровождаемый толпой евреев. Вместо могил на кладбище пусть в синагоге множатся молодые ешиботники, приходящие ночевать в странноприимный дом.