С тех пор как реб Цемах Атлас вышвырнул логойчанина из синагоги, никто не сомневался, что этот меднолобый еретик больше не сунется даже на кухню, чтобы поесть. Однако вместо радости, что они наконец от него избавились, у всех на сердце осталась какая-то тоска. Ешиботников точила глубоко потаенная обида на вернувшегося с покаянием за то, что тот так схватил и швырнул своего бывшего ученика — и раз, и еще раз! Подобную жестокость не увидишь у деликатного человека, тем более у сына Торы. Каждый понимал, что именно потому, что реб Цемах прежде так много заступался за логойчанина, чтобы его не удалили из ешивы, теперь его гнев на него так велик. И все-таки оставался вопрос, откуда у вернувшегося с покаянием так много злобы и ярости? Всем это очень не нравилось, а у некоторых старших ешиботников возникло подозрение, что годы бед и скитаний ломжинца еще не закончились.

У приближенных главы ешивы тоже было множество претензий. Зундл-конотопец часами изучал мусар, читая книги вслух рассерженным хриплым голосом, как будто отрезал от своего тела куски мяса тупым ножом — и все же не мог вырвать из себя обиду. «Так-то вы берегли ешиву?» — кричал ему глава ешивы. И ему тоже хотелось крикнуть в ответ: «Вот она, ваша благодарность за то, что я так и остался старым холостяком, чтобы помогать вам управлять ешивой?» Реб Дов-Бер Лифшиц никак не мог простить главе ешивы, что тот бросил ему вымоленное одолжение и велел все-таки Янклу-полтавчанину отправиться искать местечко для новой начальной ешивы с таким же пренебрежением, с каким в канун Пейсаха отдают зачерствевший кусок халы для обряда сожжения квасного или как вытряхивают карманы в Новолетие во время обряда ташлих[170].

Один только полтавчанин расхаживал веселый, именно теперь Янкл увидел, какая сила у него есть в ешиве. Сколько на него ни доносили со всех сторон, а глава ешивы ему худого слова не сказал. Его только попросили поехать подыскать место для реб Дов-Бера-березинца, а заодно уж не бросаться какое-то короткое время в глаза старосте благотворительной кассы Сулкесу. У Янкла был еще тайный план, о котором никто не должен был знать. Он остановился рядом с Хайклом и расспросил его, на какой улице в Вильне живет Мейлахка, как зовут его родителей и чем они занимаются. Хайкл сообщил ему все подробности и спросил Янкла, почему его это интересует.

— Просто так, — ответил Янкл, а про себя подумал: еще посмотрим, кто победит — Мойше Хаят-логойчанин или он, Янкл-полтавчанин!

Потом он посмотрел на своих товарищей, стоявших за стендерами, и начал припоминать, у кого из них есть красивый костюм, новое пальто, пара хороших коричневых ботинок, рубахи, галстуки. Товарищи будут ворчать, но обязательно одолжат ему свою лучшую одежду. Он ведь едет основывать новое место изучения Торы!

Квартирная хозяйка Хайкла-виленчанина разговаривала певуче, но слишком громко. Это была женщина лет за тридцать, высокая, с большим расплывшимся телом и с темными кругами вокруг широко распахнутых синих глаз. Бейля Гутгешталт не носила ни парика, ни головного платка. Только когда ее квартиранты-ешиботники находились в доме, а также вечером в пятницу перед благословением субботних свечей она прикрывала свои волосы. И все же она вела себя порядочнее и набожнее своего рябого, косоглазого мужа. Тот по-свойски хлопал Хайкла по спине и рассказывал ему грубые шутки. Хозяйка кричала на него: «Бродяга, перестань!» — и он замолкал с хитрым блеском в глазах.

Чтобы не находиться день и ночь в синагоге среди суматошных ешиботников, Хайкл временами возвращался на квартиру раньше своих соседей. Однажды хозяйка зашла в комнату квартирантов и уселась напротив него, чтобы поговорить. В его ушах еще звучала мелодия Геморы, но перед глазами было полное и теплое женское тело в свободном ночном халате. Он сидел на краю кровати, наполовину раскрыв свои спекшиеся губы, и слушал.

— В Дни трепета в прошлом году вы выглядели намного веселее. Вам грустно, потому что вы скучаете по дому? — пропела хозяйка с улыбкой удовольствия от того, что ешиботник пожирал ее глазами.

Потом Бейля Гутгешталт принялась оговаривать своего мужа. Она сама не знает, что она девушкой нашла в нем. Она вязала на двух чулочных машинах и торговала галантереей. Все барышни в городе носили связанные ею жакетики. А она, вместо того, чтобы выйти замуж за торговца, вышла замуж за бездельника. Теперь он просиживает далеко за полночь за картами или пьянствует с уголовниками, а днем говорит ей: «Что я наделал?! Что я наделал?! У меня была девушка — золото, а я женился на тебе! Вот теперь и мучаюсь». А она ему отвечает: «Лучше бы я тебя не знала! Твоя бывшая любовница, эта Ципка, — просто мешок с костями, ни рожи ни кожи, ни прожевать ни выплюнуть!» А он: «Кого ни прожевать ни выплюнуть, мою Ципку? Да ведь все парни сохли по ней, а она отвечала: нет, я люблю Шлоймеле и ни за кого другого не выйду никогда в жизни! И на кого я ее променял? Ведь Ципка стройная, подтянутая, как пружина, а ты в постели — как кусок мяса» — вот так он ей говорит, ее муж, этот бездельник. А своим дружкам он жалуется: «Чем жить с такой женой, уж лучше в земле гнить». А потом приходит домой и пересказывает ей слово в слово, о чем он говорил с ними.

— Да разве должен такой муж жить на свете?! — спрашивала Бейля Гутгешталт, и из-под ее свободного халата были видны голые гладкие ноги, слишком длинные для такого тяжелого тела.

По улыбке, появившейся на широком мучнистом лице квартирной хозяйки, Хайкл понял, что она знает, что с ним происходит, и только того и ждет, чтобы он к ней прикоснулся хоть пальцем, — тогда она со смехом оттолкнет его и потом будет рассказывать своему рябому косоглазому мужу, а может быть, и другим квартирантам, что виленчанин подкатывается к ней. Ему не хватало, только чтобы в ешиве начали говорить, что он пристает к мужней жене! Хайкл встал с таким видом, будто не может больше выносить ее вульгарных речей, а ее расхристанный вид вызывает у него отвращение. Хозяйка подыграла ему и сказала, всплеснув руками:

— Я заболталась. Ради Бога, не рассказывайте вашим товарищам о моем муже. Если они узнают, что он собой представляет, они здесь больше и дня не останутся жить.

И Бейля Гутгешталт принялась расхваливать своих квартирантов: праведники! Но они никогда не скажут, чего им не хватает. Поэтому она постоянно пребывает в страхе, а вдруг они чем-то недовольны. К тому же она постоянно дрожит, как бы ее муж не начал рассказывать ешиботникам своих хамских шуточек.

— Вы уж, пожалуйста, ни слова не говорите об этом своим товарищам. Вы ведь не такой, как они, — снова улыбнулась хозяйка, потянулась, зевнула, закинув руки за голову так, что широкие рукава ее халата сползли, обнажив свежие мясистые предплечья.

Лениво, как кошка, она удалилась в свою спальню, оставив сухой теплый запах своего тела, опьянявший и сводивший Хайкла с ума.

На следующее утро он ушел до того, как встали другие квартиранты и хозяин, чтобы не надо было смотреть им в глаза. Остававшийся в его ноздрях запах хозяйки за день выветрился, но он помнил ее вульгарные речи, пахнувшие сырым мясом, прямо с колоды, на которой его рубил мясник. Его мучило то, что накануне она сказала, что он не такой, как его товарищи. С сегодняшнего дня он будет вести себя так, чтобы она больше не осмеливалась заходить к нему в такой одежде и разговаривать с ним на базарном языке. Но вечером он снова пошел на квартиру, причем еще раньше вчерашнего.

Квартира не была заперта изнутри. Хайкл вошел в спальню квартирантов. В узкий коридорчик падала полоса света через полуоткрытую дверь комнатки, в которой стояли ванна и печурка с водяным баком. Вода лилась из крана, и большое тело плескалось в тесноте наполовину наполненной ванны. В коридорчике клубился белый пар, пронизываемый красным отблеском горящих в печурке дров. Потом вода перестала течь, послышалось сопение, было слышно, как мыло трется о скользкое, влажное тело, и снова раздался плеск воды, как будто большая рыба с белым брюхом погружалась с поверхности в глубину. Хайкл сидел на своей кровати и чувствовал себя опозоренным. Хозяйка знала, что он дома, она заранее знала, что он придет. Поэтому не заперла входную дверь и оставила полуоткрытой дверь ванной, чтобы еще больше раздразнить его.