— Я вижу, что с тобой происходит. Ты не находишь себе места, потому что тебя тянет в ешиву, как в прошлом году. Но когда ты приезжаешь в ешиву, тебя тянет назад — домой и к ребе в Поплавскую молельню. В последнее время ты занимаешься учебой все меньше и шляешься без всякого дела или читаешь светские книжки ночи напролет, а потом еще и по полдня. Дай Бог, чтобы вместо всего обещанного, что ты, мол, растешь большим раввином, ты хотя бы остался хоть немного евреем. Поезжай на Судный день и на Кущи в ешиву.

Сын уселся на кровати и ответил, что если поедет в Нарев, то останется там на всю зиму. Так хочет ребе, и ему тоже хочется учиться в ешиве. В Вильне ему очень тоскливо без товарищей-ровесников. И как долго может продолжаться нынешняя ситуация, когда мать содержит его на заработки от своих корзинок?

— Дурачок, ради этого я ведь и тружусь, чтобы иметь возможность тебя содержать, — рассмеялась в ответ на его слова Веля и вытерла глаза: если его ребе и он сам тоже считают, что в ешиве ему лучше, то пусть он остается там подольше. Если он будет сидеть и изучать Тору в Нареве, ей будет в Вильне намного веселее, чем сейчас, когда она вынуждена смотреть, как он не находит себе места от тоски. У него или всё, или ничего. Или он не доверяет кошерности ее кухни и расспрашивает, в какой лавке она покупает мясо, или же она пребывает в страхе, как бы он не снял шапку вместе с арбеканфесом. Так пусть уж лучше будет всё, чем ничего!

Накануне Судного дня Хайкл собрал вещи и уехал. Усталый от того, что не спал ночь, он уснул в уголке вагона и проснулся только на пару минут, когда прошел контролер, проверявший билеты. Мимо его полусонных глаз проносились леса, деревни, колодцы, стада коров, сопровождаемые пастухами в широких шляпах. Все это уносилось назад в каком-то стремительном и озорном танце, как будто весь мир убегал от него по мере того, как он приближался к ешиве мусарников.

В Нарев он приехал за два часа до «Кол нидрей» и заехал на ту же квартиру, на которой останавливался год назад. Хозяйка была так поражена, что всплеснула руками и принялась звать домашних:

— Посмотрите, какой у нас гость!

Но из квартирантов-ешиботников в доме уже никого не было. Хайкл наскоро переоделся в честь праздника и отправился на кухню ешивы. По дороге он представлял большие глаза своих товарищей, когда они его увидят. Но и на кухне он не встретил сынов Торы, все уже закончили трапезу перед постом и ушли в ешиву. Только Мойше Хаят-логойчанин[111], парень с длинной шеей, вытянутым лицом и стоящими торчком, колючими густыми волосами, сидел и жевал без аппетита. Его высокий и выпуклый лоб постоянно морщился, как будто он старался что-то вспомнить. Глаза были какого-то мутного цвета и казались сквозь очки вдвое больше, чем на самом деле. Разговаривая с кем-либо, он как бы заглядывал ему за плечи, словно опасаясь, что там стоит какой-то шутник и передразнивает его.

По своему прошлогоднему посещению Нарева Хайкл знал, что Мойше Хаят-логойчанин был из тех учеников, которых реб Цемах Атлас привел из России и которыми руководил до женитьбы. Когда-то логойчанин был из тех, кто ищет путь, но за последние пару лет испортился, и оставшиеся набожными товарищи избегали его. Он приходил только на кухню ешивы, чтобы поесть, а в остальное время валялся на кровати в квартире, где жил, или сидел в общинной библиотеке над светскими книгами, или шлялся один-одинешенек по огородам за городом. Когда такая жизнь надоедала ему, он снова начинал заходить в синагогу и прибивался к кружку парней, беседовавших между собой об учении мусара. Однако достаточно ему было прислушаться, как разговаривавшие замолкали: все знали его как насмешника. Теперь он, опечаленный, в одиночестве сидел на кухне. Он очень обрадовался запоздалому виленскому гостю, и после еды они вместе пошли в ешиву на «Кол нидрей».

Обыватели запирали свои дома в узких наревских переулках и с тяжелыми мешочками для талесов под мышками торопились в синагогу. Поскольку в Судный день нельзя носить башмаки на кожаной подошве, евреи расхаживали в калошах по кривому и острому булыжнику мостовых. На углах друзья пожимали друг другу руки, желали доброго года. Женщины в шелковых шалях, с праздничными молитвенниками, завернутыми в белые платочки, останавливались с соседками и, всхлипывая, целовались. Дети с большими тихими глазами, полными осознания серьезности вызывающего трепет часа, шли за родителями. Даже логойчанин шагал молча, захваченный общим настроением Судного дня, а виленчанин дрожал, как в лихорадке, от нетерпеливого желания встретиться со своими товарищами — сынами Торы.

Вдруг переулки затопила большая толпа мусарников: глава наревской ешивы и его приближенные; директоры начальных ешив из окрестных местечек и юные раввины; инспекторы, обеспечивавшие учеников едой, одеждой, квартирами для жилья; старшие ешиботники, помогавшие младшим переломить свои дурные качества; новогрудковские работники и мыслители, умеющие не только видеть и слышать, но и увидеть, и услышать… Все они теперь шли на «Кол нидрей» из дома главы ешивы, где справляли трапезу перед началом поста. С горящими лицами и глазами, с развевающимися пейсами и бородами, в распахнутых лапсердаках, с длинными кистями видения, они выглядели как стая черных птиц, обрушившаяся на эти узкие переулки. Логойчанин отвернулся, но виленчанин остался стоять и радостно ждал, что мусарники поздороваются с ним традиционным приветствием «шолом-алейхем».

Глава ешивы реб Симха Файнерман взглянул на логойчанина, и его лицо покраснело от гнева. Потом он то ли удивленно, то ли испуганно посмотрел на виленчанина и поспешно прошел мимо. За главой ешивы шагал другой еврей, закатив глаза так, будто уже произносил молитву «Кол нидрей». Третий еврей смерил логойчанина и виленчанина пронзительным взглядом, четвертый пожал плечами, а большинство шумно прошагало мимо обоих парней так, словно те вообще не стояли у дороги.

Хайкл почувствовал, что пальцы его рук онемели, он хотел сжать их в кулаки и не мог. Логойчанин тоже побледнел и сказал с каким-то колючим смешком:

— Теперь, виленчанин, вы пропащий человек. Вас видели идущим вместе со мной.

С элула прошлого года Хайкл помнил, что логойчанин пребывает в опале. И все же тогда его еще не бойкотировали так, что даже тот, кто идет рядом с ним, становится объектом бойкота. От гнева и стыда за оказанный ему недружелюбный прием Хайкл прорычал, что никого не боится и будет водить компанию, с кем захочет.

— Это мы еще посмотрим, — снова рассмеялся Мойше Хаят-логойчанин, изо всех сил стараясь не заплакать.

У новогрудковской ешивы в Нареве не было собственного здания. Ешиботники молились и изучали Тору в главном зале синагоги Ханы-Хайки на Белостоцкой улице, а обыватели пользовались внутренней комнатой той же синагоги. В субботу и по праздникам, когда в синагогу приходило много обывателей, изучающие Тору молились в зале здания общины. Для приезжающих на Дни трепета община выделяла свой самый большой зал. Глава ешивы реб Симха Файнерман стоял в центре, у восточной стены, рядом со специально внесенным маленьким орн-койдешем и смотрел на ешиботников, проносившихся мимо него. Они с восторгом пробегали друг за другом, длинной цепочкой, от южной стены до северной, резко поворачивались и бежали назад. Лица пылали, глаза горели, воздух был наполнен огнем. Не напрасно похвалялись новогрудковцы, что в их доме мусара пролетающая птица сгорела бы от жара, как в синагоге Йонатана бен Узиэля[112]. Целый год там изучали мусар вслух, кричали, чтобы впасть в экстаз. Но перед «Кол нидрей» они не оглушали себя криками. Каждый читал тихим шепотом и подводил ясный итог прожитому году: в чем состоит долг человека в Его мире?[113] Для чего человек живет на свете и с чем приходит к Судному дню?