— Это правда, что мусарник всегда мрачен. Как бы громко он ни смеялся, он смеется только голосом, а не сердцем и не глазами, — воскликнула Слава, как будто ей вдруг открылась многолетняя загадка. — Мне кажется, что можно быть мусарником и при этом не быть богобоязненным, правда?

— Можно даже быть мусарником-еретиком, — тяжело перевел дыхание Мойше Хаят. — Мусарник — это человек, который ощущает себя греховным и поэтому не может наслаждаться жизнью.

— Ваш товарищ Хайкл не разговаривает о святых книгах, но очень красиво говорит о природе. Мне кажется, он как раз может наслаждаться жизнью и не ощущает себя греховным, хоть он и мусарник.

— Хайкл-виленчанин мусарник? Пока что он еще парень из виленских мясных лавок, крепкий и сластолюбивый. Но ему неудобно в этом признаться, вот он и разговаривает о птицах лесных, этот поэт. Но новогрудковские ученые евреи уже посеяли в нем свои семена, семена прорастут, и он ощутит, что на нем есть вина… Видите? Я тоже умею разговаривать в рифму, я тоже поэт, — рассмеялся логойчанин и рассказал, что разговаривать в рифму научился из книг мусара.

Слава ощущала тупую боль в висках, глаза ее были затуманены, как у невыспавшегося человека. Она хотела что-то сказать, но логойчанин вдруг стал раскачиваться и мрачно напевать — снова из какой-то книги мусара.

— «Слава дочери царя — внутри»[200], то есть душа моя — это принцесса, украденная из горних миров, и она не может забыть Божественные чертоги. И она, эта нежная дочь царя, мучается, бедняжка, заключенная в тюрьму из плоти, и вспоминает о своем высоком происхождении от ангелов. Разве это мелочь?! И она плачет горько, как вдова в черном одеянии. Что она здесь делает?! Что она здесь делает?! Душа моя, эта трепетная небесная лань, стала козлом отпущения, черным козлом, который должен, бедняга, пропасть в пустыне. И на это абсолютно жесткое, негибкое учение, изложенное витиеватым языком, ваш муж заставил меня потратить мои молодые годы. Я не знаю, верил ли тогда ваш будущий муж Цемах-ломжинец в душу и верит ли он в нее сейчас. Но от меня он требовал, чтобы я смаковал корявые стихи из книжки «Бхинас а-ойлом», годной для чтения по субботам после чолнта, с каламбурами, в которых слово спотыкается о слово, как два пьяницы, которые валятся друг на друга…

— Перестаньте! — болезненно поморщилась Слава. — Почему вы не можете этого забыть? Вы ведь уже ушли и из ешивы, и от книг мусара!

— Еще не ушел, книги мусара слишком многого стоили мне, чтобы я мог их забыть. Я копаюсь в них еще больше, чем прежде, — прошептал логойчанин, и в отблеске света лампы его лицо, казалось, пошло зелеными, коричневыми и желтыми пятнами. — Помимо того что ваш муж утащил меня мальчишкой из дома и мучил здесь годами, он совсем недавно на глазах у всех вышвырнул меня из ешивы, потому что я хотел спасти одного паренька, чтобы и тот не вырос калекой-мусарником. Я письмом вызвал вас сюда, чтобы у вашего мужа не было покоя. Но с тех пор как вы приехали и мы встретились, я думаю и о вас тоже, а не только о себе и моей ссоре с ним. Поэтому я рассказываю вам, что книги мусара отравляют и что тот, кто однажды стал мусарником, остается им навсегда.

От того, что он разговаривал, размахивая руками, его пальто расстегнулось, и Слава заметила, что его брюки на коленях протерты в одном месте до дыры, а в другом на них есть заплата. Теперь она поняла, почему он всегда сидел в пальто — он стыдился своей рваной одежды! Он, может быть, больше ненавидит Цемаха за свои истрепанные брюки, чем за книжки мусара. Чтобы гость не догадался, что она что-то заметила, Слава отвернулась и посмотрела в окно. По ее молчанию логойчанин понял, что она больше не заинтересована в разговоре. Он неохотно встал и застегнул пальто.

— Когда я сказал вам свое мнение о беспокойном характере вашего мужа, — Мойше Хаят больше не хотел повторять, что Цемах — авантюрист, — я еще верил, что вы приехали, чтобы развестись с ним… Теперь мне очень жаль, что я это сказал.

Довольная, что он уже уходит, Слава успокоила его: пусть не огорчается, что высказал свое мнение о ее муже. Мусарники — странные люди, их постоянно что-нибудь да огорчает, постоянно они чего-нибудь да стыдятся. Кроме Хайкла — тот уже совсем не стыдлив… Слава не успела закончить фразу, потому что логойчанин расхохотался:

— Хайкл-виленчанин, говорите вы, совсем не стыдлив? Да он ведь стыдится прийти на кухню ешивы, потому что прогуливался с вами и в ешиве известно, что он к вам захаживает! Я вижу, что вы расстроились. Не расстраивайтесь из-за него! Он сказал, что у него осталось еще немного денег, привезенных из Вильны, он покупает себе еду, а скоро так и так поедет домой на Пейсах. А вот мне некуда поехать, и сегодня меня лишили частных уроков, которые я давал.

Уже стоя одной ногой за порогом, логойчанин рассказал, что есть пара обывателей, которых до сегодняшнего дня не интересовало, что он рассорился с ешивой. В их глазах это даже было достоинством, потому что они маскилы и противники мусарников. Однако в последнее время его работодателям стали доносить, что он привез в Нарев женщину, от которой ее мужу-раввину пришлось бежать, и что он, логойчанин, встречается с ней. Теперь эти двое евреев больше не хотят, чтобы он учил их детей. Мойше Хаят-логойчанин пожелал хозяйке спокойной ночи и вышел еще до того, как потрясенная Слава успела произнести хоть слово.

Возвращаясь с молитвы, Цемах зашел к жене в гостиницу. Он стоял посреди комнаты, держа мешочек с талесом под мышкой, и поучал ее, как отец поучает дочь: как ни посмотри на это дело, она не права! Если Слава намерена взять у него разводное письмо, то она может и подождать развлекаться, пока не будет свободна. Если же она не хочет брать у него разводного письма, то, уж конечно, нельзя вести себя так легкомысленно. Цемах не смог и дальше продолжать спокойно. Он сжал кулаки:

— Чертовка! Если ты не стыдишься Бога и людей в Нареве, то я себе представляю, как ты вела себя в Ломже! Я знаю, что на уме у этого Мойше Хаята-логойчанина, он хочет выгнать меня из Нарева. Но чего ты хочешь? Скажи мне, чего ты хочешь от меня?

«Я хочу, чтобы ты вернулся вместе со мной домой», — хотела она ответить. Но если бы она сказала так, он бы отпрянул и, может быть, даже скривился бы от отвращения. При мысли, что он может скривиться от отвращения к ней, Славе захотелось плюнуть ему в лицо. Однако она не стала этого делать, потому что именно плевок в лицо мог сильно понравиться ему, мусарнику. Слава уселась на стул задом наперед и стала раскачиваться, как на качелях.

— Ты уверен, что в Ломже я вела себя еще хуже? Ты действительно можешь гордиться своими учениками, если я так запросто, — она щелкнула пальцами, — могу сбить их с пути!

От того, что она сидела верхом на стуле, ее платье задралось выше колен, и к тому же она смеялась, словно для того, чтобы показаться ему еще распущенней, чем он прежде думал. Вдруг она вскочила со стула и начала кричать с дикой злобой так, что ее можно было услышать в самой дальней комнате гостиницы:

— Если ты мог унижать меня, валяясь в Амдуре в грязи у дверей дома твоей первой невесты, то и мне позволительно вести себя в Ломже так, как я хочу, и проводить в Нареве время с твоими учениками, если мне нравится!

Он отказывался понять, почему она рассматривает как позор то, что он просил прощения у отца Двойреле Намет, и какое отношения это имеет к ее нынешнему поведению. И она еще называет это красивыми словами «проводить время с твоими учениками»! И Цемах вышел из комнаты, не ответив на ее крик вдогонку ему:

— Ты боишься, как бы я не рассказала тебе о моем поведении чего-нибудь похуже, потому ты и убегаешь, трус!

Другие сыны Торы тоже хотели взглянуть на жену реб Цемаха. По дороге в кухню или с кухни они останавливались около гостиницы. Несколько раз, выходя на улицу, Слава замечала глазевшую на нее компанию ешиботников. Она дружелюбно улыбалась им прямо в лицо, и те сразу же поспешно уходили. Позднее сыны Торы говорили между собой, что она ничем не отличается от других женщин, абсолютно ничем. Тем не менее она поселилась в их мыслях, как птица в чужом гнезде, и они спрашивали друг друга: чего ожидает Хайкл-виленчанин от того, что заходит к ней? Ведь реб Цемах еще не развелся с ней, так что она все еще мужняя жена. Но Янкл-полтавчанин отвечал на это: