Он пошел на постоялый двор забрать свой сверток и на минуту остановился у дома Фалька Намета, дверь которого была заперта, а окна закрыты ставнями, что делало его похожим на слепую и немую руину. Со всех сторон вслед ему смотрели местечковые евреи. В глазах их был страх, как бы он снова не лег у порога Фалька Намета. Но Цемах зашагал дальше. Если бы он сейчас растянулся в грязи, он выглядел бы в своих собственных глазах комедиантом. Однако Цемах не искал унижения комедианта, как тот виленский табачник Вова Барбитолер, ходивший по домам. Цемах помнил слова Махазе-Аврома о том, что он — ужасный гордец. Но одним махом свой характер не переломишь. В Новогрудке его учили, что надо всю жизнь работать над собой, чтобы перемениться.

— Ох, Цемах-ломжинец, — говорил он сам себе, — тебе еще долго придется валяться в грязи и искупать свои грехи, пока ты разобьешь свое сердце и сможешь сказать про себя: «Сердце сокрушенное и удрученное, Боже, презирать не будешь»[101].

Муж Славы пришел домой, и в просторных комнатах Ступелей вдруг стало тихо. Было около девяти утра. Обе свояченицы, Хана и Фрида, шушукались на кухне, пока их мужья ждали деверя в гостиной.

Володя стал за прошедшее время еще ленивее и пузатее, он зевал и дремал целыми вечерами в мягком кресле. Пару раз в течение вечера он звал жену добродушно и шутливо:

— Мадам Ступель?

Больше ему нечего было сказать. Хана понимала, что муж просто хочет узнать, дома ли она, чтобы продолжать спокойно прислушиваться к монотонному тиканью больших и маленьких часов. Чтобы не нарушать свой душевный покой, Володя перестал беспокоиться даже о неудавшейся семейной жизни Славы и о делах, которые последнее время приходили в упадок. Прошлой ночью он, сидя напротив жены, вновь порадовался ее большому телу и розовому лицу — она до сих пор была, что называется, кровь с молоком. Хана тоже уже свыклась с молчанием чистых пустых комнат и больше не вздыхала от тоскливого желания иметь ребенка. Однако сегодня утром покой был внезапно нарушен: Володя сидел как на углях. Кто знает, какой черт вернул домой мусарника?

Старший Ступель, Наум, за прошедшее время стал еще раздражительнее, он постоянно кричал дома и в лавке, что его приказов не выполняют. Теперь он вспомнил о неприятностях, которые доставлял ему единственный сын. А виноват в этом муж Славы! Лучше бы его разорвало прежде, чем он оказался в их доме. С тех пор как Цемах вступился за служанку, с которой сын развлекался, Лола уехал в Белосток якобы для того, чтобы потереться среди торговцев, и гуляет там на деньги отца, потому что дядя Володя не пускает его в лавку. Наум собрался уже было вскипеть, что он равноправный компаньон и ему не нужно ничье разрешение, чтобы взять на работу своего сына. Но в это время с кухни заглянули с вопрошающими лицами обе женщины. Володя встал.

— Время спускаться в лавку. Если бы были хорошие новости, Слава пришла бы об этом сказать.

Цемах, одетый в пальто, сидел в своей прежней комнате с дорожным свертком, лежавшим у его ног на полу, как будто он зашел только на минутку. Придвинувшись на стуле к нему, Слава не пропускала ни единого его слова, при этом у нее было чувство, что Цемах смотрит на нее, но не видит. Когда он рассказывал о валкеникской библиотеке, она мысленно улыбалась. Она ведь все время ожидала, что он перессорится со всеми в местечке, где размещалась его ешива. Однако его рассказ об Амдуре ее ужаснул. Слава смотрела на его расхристанную одежду и спрашивала себя, неужели это ее муж? Может быть, она тоже уже стала старой еврейкой в парике?

В этот серый осенний день гладкий лоб Славы сиял матовым светом. Свитер позволял видеть ее полную высокую шею. Русые волосы, поднимавшиеся башенкой над правым виском, были еще густыми. Она по-прежнему выглядела цветущей: беловатый пушок на щеках, голубоватые белки глаз, сверкающие зубы. Губы ее были такими сочными, словно она только что ела спелый гранат и на них остался его винноцветный сок. Именно потому, что с его первой невестой из Амдура случилось такое несчастье, Цемах должен был, по Славиному пониманию, быть счастлив, что она, его жена, жива и сидит рядом с ним. Однако у Цемаха был вид человека, который долго плыл в ледяной воде и из последних сил едва выкарабкался на пустынный островок, чтобы только перевести дыхание, прежде чем снова броситься в воду и плыть к далекому-далекому берегу.

Он сказал, что приехал, чтобы дать ей развод, и что хочет отправиться скитаться по свету. Узнав, что довел до смерти свою первую невесту, он больше не может вести семейной жизни. Слава стыдилась, что все еще держится за него. Он никогда не умел быть ласков и все же всегда нравился ей своей мужественностью и тем, что был не такой, как все. А сегодня он был всего лишь сломленным, стонущим человеком.

— Ты не можешь себя простить за ту, из Амдура, а за меня ты можешь себя простить, я тебя не волную, — ее лоб нахмурился.

— Как раз поэтому я и хочу тебя освободить, чтобы не быть виновным и в твоей разбитой жизни, — сказал он.

— Ты не можешь забыть обиду, которую нанес своей первой невесте, или же ее саму? — пожелала узнать Слава, и он ответил ей так доверительно, словно она была ему сестрой: с тех пор как он узнал о смерти Двойреле Намет, он вдруг понял, что она и была для него настоящей парой, его суженой. Цемах выглядел как скорбящий, для которого служит утешением говорить об усопшей и рассказывать, какой честной, богобоязненной и доброй она была. Он даже рассказал о напуганной улыбке своей невесты, о ее светлых серых глазах и о том, что никогда не забудет ее взгляда при расставании, взгляда человека, прощающегося с жизнью. Она уже тогда предчувствовала, что умрет от горя и тоски, только он этого не знал. Слава слушала его с гневным голубым огоньком в глазах: он что, не знает, что нельзя так разговаривать с женой о прежней невесте? Или знает, но ему все равно? А с какой любовью и тоской он говорит о ней! Под своей большой бородой и длинными пейсами он еще способен быть нежным и даже трогательным, но по отношению к другим, не к Славе.

— Да, если бы ты женился на этой девушке из Амдура, ты бы от нее не уехал. Ты ушел из дома потому, что тосковал о ней. А может быть, ты бы и ее покинул, как меня… Ты бы наверняка покинул ее! Ты говоришь о ней так сердечно потому, что она умерла; к живой ты не можешь испытывать таких чувств. Такой уж у тебя характер. Но так же, как ты не можешь своим раскаянием разбудить умершую, ты не можешь разводом вернуть мне мою растраченную жизнь. Я еще подумаю, принимать ли мне разводное письмо. Может быть, я не соглашусь на развод.

— Чего ты от меня хочешь? — умоляюще протянул он к ней руки. — Ты же еще молодая женщина. Ты снова выйдешь замуж за подходящего человека и будешь с ним счастлива.

Действительно, чего она от него хочет? Точно так же она не знает, чего хочет от себя самой, от своих родных и друзей. За то короткое время, что они жили вместе, Цемах отравил ее сердце пренебрежением к обычным людям. Ей больше никто не нравится.

— Я не знаю, чего хочу от тебя, — вдруг рассмеялась Слава после долгого раздумья и заговорила быстро-быстро. Она говорила, что Цемах ведет себя в своем доме как чужой. Она бросит содержимое его свертка в стирку, а он пускай пойдет помоется, поест, приляжет отдохнуть. И еще он должен зайти к ее братьям и свояченицам, или она позовет их к себе.

— Ты ничего не спрашиваешь о Стасе. В Валкениках ты упрекал меня за то, что я не знала, где она, а теперь ничего не спрашиваешь про нее.

Слава, в коротком узком платьице и домашних туфельках без каблуков, крутилась вокруг него и радостно рассказывала, что Стася живет со своим ребенком в близлежащем селе, среди евреев. Цемах печально кивал.

— За служанку я вступился потому, что она сирота, но о том, что моя невеста из Амдура тоже была сиротой, помнить не хотел. Стася и ее ребенок живы, благодарение Богу за это, а Двойреле Намет лежит в могиле.