Он напрягся, пытаясь вспомнить, как она двигалась и говорила. Цемах немногое помнил о ней: только гладко зачесанные вверх волосы, серые глаза и улыбка, временами — детская, а иногда — похожая на улыбку морщинистой старухи. Какое-то время после отъезда из Амдура он еще думал о ней. Ему было больно из-за того, что он ее опозорил. Но ему и в голову не приходило, что отец мучает ее и что она может умереть от горя и тоски. Понемногу он начал забывать свою первую невесту, и на протяжении всего лета, проведенного им в Валкениках, она даже не являлась ему во снах. Теперь, когда он снова думал о ней, она слушала его мысли и грустно улыбалась, как тогда в лавке, при расставании. Зла на него Двойреле не держала, она простила его. Женщина с такими добрыми и печальными глазами, как у нее, не может не простить. Но сам он себя не простил и никогда в жизни не простит.

Цемах почувствовал, что задремал под вой ветра, засыпавшего его увядшими листьями. Вдруг его затвердевшее тело вздрогнуло от радости. Он увидел женщину, обаятельно качающую головой; ее щеки стали пурпурно-красными, на них появились ямочки. Цемах знал, что она смеется от счастья, глядя на своих мальчиков, и от того, что он сидит за столом напротив нее. Он резко поднялся с земли и выбежал с кладбища. На могиле своей невесты он не хотел мечтать о Роне, дочери валкеникского резника. Роня тоже несчастна, и ему очень жалко ее, но она все-таки не Двойреле Намет. Для Двойреле посторонний мужчина никогда бы не стал испытанием. Она бы согласилась, чтобы ее муж стал отшельником в каком-нибудь местечке или посланником какой-нибудь ешивы, а она бы видела его раз в полгода. С какой радостью она ждала бы его приезда домой на праздники! Горе ему, ибо раньше он этого не понимал.

На третий день после приезда в Амдур Цемах снова лежал у порога Фалька Намета, запершего дверь и не выходившего наружу. Лишь время от времени Фальк выглядывал в окно, и его длинная физиономия искажалась странной гримасой удовлетворенной мести. Евреи смотрели, как молодой раввин валяется в грязи, и чувствовали, что сходят с ума. Его не удавалось заставить встать ни добром, ни силой. Тогда обыватели ввалились к раввину, крича, что он спокойно смотрит, как старый пес перешагивает через молодого знатока Торы.

Амдурский раввин реб Борух Рубин, с брюшком под шелковым лапсердаком, в очках в золотой оправе, с холодным взглядом ученого, никогда не забывал, что подобает, а что не подобает тому, кто прославлен глубиной своей мудрости. Когда Цемах два года назад приехал в Амдур, чтобы открыть здесь начальную ешиву, он не понравился раввину своими новогрудковскими проповедями и тем, что в два счета стал женихом дочери Фалька Намета. Теперь раввин Рубин еще больше кривился от того, как просто и даже грубо каялся новогрудковский мусарник. Мир литовских раввинов и ешив уже кипел от истории про директора валкеникской ешивы, велевшего сжечь библиотеку и вынужденного покинуть местечко. Амдурский раввин не желал иметь дел с подобным опрометчивым человеком, склонным к ссорам. Однако раввин не стал рассказывать обывателям про Валкеники, чтобы не увеличивать осквернение Имени Господнего и чтобы люди не сказали потом, что он оговаривал гонимого знатока Торы.

— Когда сын Торы прибывает в город, он прежде всего заходит к раввину поговорить об изучении Торы, а потом уже рассказывает, зачем прибыл. Нынешний гость так не поступил, — сказал раввин, медленно разглаживая мягкую кудрявую бороду над белоснежным воротничком. — Тем не менее, если вы сможете привести реб Фалька Намета в комнату суда, я готов переговорить с ним, чтобы он простил бывшего жениха своей покойной дочери.

Евреи бросились к дому, у порога которого все еще лежал на земле Цемах.

— Поднимайтесь! — И десятки рук поставили его на ноги.

Евреи начали ломать закрытую на засов дверь Намета и орать в окна:

— Враг Израиля, раввин зовет вас!

Они угрожали наложить на него херем и разрушить дом, выкурить его, как волка из логова. Чтобы он понял, что они говорят всерьез, евреи приволокли откуда-то бревно и начали вышибать им запертую на засов дверь. Фальк Намет выбежал на улицу и начал рвать волосы на голове, крича во весь голос, что из-за этого жениха-убийцы его единственная дочь скончалась. Тем не менее он позволил толпе гнать его к раввину, и Цемах потащился вместе с ним. В доме раввина обыватели кричали отцу Двойреле, что он все еще рассылает сватов, чтобы ему нашли молодую женушку. Да какая женщина захочет выйти за человека с таким окаменевшим сердцем?

— Так я не женюсь, но этого убийцу не прощу, — отвечал им Намет.

Собравшиеся бросились на него с кулаками:

— Процентщик! Шкуродер! Ни один обыватель не отдаст вам ни гроша. Слышите, кровосос?! — Сперва Намет испуганно заморгал своими узкими глазами-щелочками. Но, вспомнив о векселях и закладных обязательствах, которые он имел на каждого должника, понял, что ему нечего бояться. Намет больше не отвечал на оскорбления, он пребывал в безмолвии, как тупой топор, всаженный в суковатое бревно. Евреи увидели, что ничего не могут с ним поделать, и сплюнули с отвращением. Только после того, как стало совсем тихо, раввин обратился к бывшему жениху Двойреле:

— По закону надо просить прощения трижды в присутствии трех свидетелей, а если тот, у кого просят прощения, не прощает, то больше можно не просить. В соответствии с этим вы выполнили все, что были обязаны по закону, и даже более того.

— Я не хочу ограничиваться только тем, что обязан делать. Я буду валяться у его порога недели и месяцы, пока он меня не простит.

На евреев напал ужас от сцен, которые им еще предстояло видеть. Намет тоже вздрогнул от страха, как будто увидел, что его собираются замуровать живьем. Если этот убийца останется в Амдуре и будет продолжать выкидывать свои фортели, то он, Намет, не сможет на улице показаться, чтобы собирать долги. Неожиданно для всех он принялся кричать, что прощает убийцу и что ему не нужно никакое вено при условии, что тот сегодня же уедет из Амдура.

— Он вас прощает, — кричали евреи гостю так весело, как будто он снова стал женихом, а они его поздравляли.

На минуту все лица окружающих слились для Цемаха в одно. Потом каждая физиономия превратилась в целых три, как будто он видел собравшихся в осколках зеркала. Обыватели что-то говорили ему, махали руками, но он казался оглушенным, словно стоял около водяной мельницы, все колеса которой крутились, заглушая голоса людей. «Вот как? Несостоявшийся тесть прощает его?» — в его глазах горело отчаяние больного, который пробудился от кошмара и увидел, что явь еще хуже. Обыватели обменялись между собой подозрительными взглядами: в ясном ли он уме? Понемногу дом раввина опустел, за столом остались сидеть раввин и реб Цемах Атлас.

Реб Борух Рубин считал себя тем утонченным и деликатным человеком, который, согласно Геморе, очень страдает, испытывая отвращение ко всему, что не деликатно и не кристально чисто. Он тянул себя за белые длинные пальцы так, словно доил их, и говорил с холодным гневом:

— Закон не требует, чтобы кающийся, прося прощения, растягивался на земле. Знаток Торы не должен этого делать, даже если ему этого хочется. Так недвусмысленно утверждает «Мишна брура»[99], ссылаясь на великих мудрецов последних поколений[100]. У живого следует просить прощения трижды в присутствии трех свидетелей, как я уже говорил. У усопшего следует просить прощения в присутствии миньяна. Однако неслыханно, чтобы женатый человек, знаток Торы, лежал целый день на могиле своей бывшей невесты. Именно потому, что Фальк Намет увидел его валяющимся на земле, он счел это подходящим временем для мести. Если бы реб Цемах вел себя, как подобает себя вести знатоку Торы, деликатно, он бы избежал и собственного унижения, и унижения Торы, а отец его бывшей невесты простил бы его еще раньше.

— Я не хотел вырывать у него прощение силой. Если бы он даже простил меня всем сердцем, я бы сам себя не простил. Я искал унижения, а не прощения, и я хотел, чтобы это унижение длилось как можно дольше, — говорил Цемах со злыми морщинками в уголках рта, вызванными нетерпением и пренебрежением ко всем, кто видел, как он унижался. И прежде чем пораженный духовный глава Амдура успел ему ответить, он вскочил с места и вышел из раввинского дома.