Колонист Гавриэл Левин указал пальцем на пару валкеникских торговцев:

— Это вы виноваты!

Они пришли в Декшню рассказать ему, что его пациентка беременна от ешиботника, который жил у него по три дня в неделю. Торговцы клялись, что не виноваты. Им передали от имени декшнинских евреев, что подозрение падает на ешиботника. Тогда они пошли в деревню, чтобы узнать правду.

— Это действительно выглядело правдой, — вмешалась жена Гавриэла.

Женщина рассказала, что Элька Коган не любила своего мужа. Может быть, именно из-за этого она после беременности и родов сошла с ума. Каждый раз, когда ее муж и сын приезжали в Декшню, она смотрела на них обоих с немым страхом преследуемого зверя. Ешиботник же ей как раз нравился, хотя он неухоженный и носит бороду. Она постоянно смотрела ему вслед, сложив руки и сияя. А когда с ней произошло несчастье, она крикнула ему вслед: «Жених мой, куда ты бежишь?»

— Так что кто мог знать? — подвела итог жена Гавриэла. — Ведь пока в комнату не впустили тряпичника, Элька не помнила, от кого беременна.

— Вы, ребе, сами тоже виноваты, — сказал липнишкинцу один из декшнинских колонистов, специально пришедших вместе с Гавриэлом Левиным, чтобы попросить прощения у ешиботника. — Мы вас спросили в нашей синагоге за учебой, видели ли вы, чтобы в дом, где живете вы и эта Элька, кто-нибудь заходил. Вы нам отвечали, что никого не видели. Почему вы не рассказали, что вокруг дома постоянно крутился Вольф Кришкий? Про вас ведь говорят, что вы можете в одном комментарии связать воедино все темы из Геморы гораздо лучше и быстрее, чем связывают в один плот бревна на реке, не рядом будь упомянуты. И как же это ваш острый ум не смог связать вместе этого безумца Вольфа Кришкого с Элькой Коган? Вам это в голову не пришло?

Нет, ему это не пришло в голову. Шия-липнишкинец едва переводил дыхание и все еще смотрел в небо с благодарностью и хвалой к спасшему его Провидению: действительно, этот больной еврей с тюком старой одежды имел обыкновение останавливать его и спрашивать, дома хозяева или работают в поле. И все же у него не возникло подозрения относительно реб Вольфа Кришкого — ни до всей этой истории, ни после нее. Илуй признался, что чуть было не устроил тут самому себе беды. Если бы он это сделал, то все бы сказали, что именно он виноват. Может статься, он бы даже не посчитался с тем, что про него скажут, и покончил жизнь самоубийством, только бы убежать от бед. Однако он не захотел стать нарушителем строжайшего запрета самоубийства и потерять из-за этого свою долю в Грядущем мире.

Йосеф-варшавянин опять, как до свадьбы, носил свое светлое пальтишко с поднятым бархатным воротничком. Он выглядел жалким и побледневшим, вокруг глаз у него были синие круги. Он сидел у Махазе-Аврома в комнате, солнце освещало ее, но его тонкие руки и узкие скулы подрагивали от холода, как будто он стоял зимой на улице. Йосеф-варшавянин рассказывал, как директор ешивы убеждал всех, что он обманщик, потому что не женился на кухарке их ешивы. А ведь этот реб Цемах Атлас сам отменил помолвку с одной девушкой, хотя и подписал до этого с ней тноим. И со своей женой он тоже не живет в мире. Она в Ломже, а он — здесь, в Валкениках. Так какое же право директор имеет поучать других? Особенно учитывая, что он, Йосеф-варшавянин, не подписывал тноим с кухаркой и никогда ей ничего не обещал. Ну так как же? Махазе-Авром даст ему рекомендательное письмо в Комитет ешив, чтобы его направили в качестве посланника за границу?

Целиком пронизанный мыслью о том, что живет на свете милостью Творца, чтобы изучать Тору ради нее самой, и что для этого он должен беречь свое здоровье и покой, реб Авром-Шая-коссовчанин выработал способность отталкивать от себя дела, которые выводили его из равновесия. Сколько бы раз он ни слышал о неблагополучной семейной жизни директора ешивы, он не хотел знать подробностей, чтобы не создавать себе лишних причин для расстройства. Но вдруг сейчас в его сердце произошел поворот, настроивший его против директора ешивы. Предыдущим вечером реб Авром-Шая сидел допоздна и слушал с побледневшим кончиком носа и с пересохшими губами то, что Хайкл рассказывал ему про Шию-липнишкинца. Махазе-Авром понял, что реб Менахем-Мендл не пришел к нему за советом и помощью, потому что знал по опыту, что он, дачник со смолокурни, все равно встанет на сторону реб Цемаха Атласа. Махазе-Авром чувствовал себя виноватым. Он сам ничего не делает для ешивы и к тому же не позволяет избавиться от директора, стоящего в стороне в то время, как рушится его ешива.

— Почему реб Цемах Атлас отменил свою первую помолвку и почему его жена не живет здесь вместе с ним? — спросил Махазе-Авром.

Зять Гедалии Зондака подпрыгнул и ответил вне себя от ярости: этот мусарник, реб Цемах Атлас, гораздо практичнее его, Йосефа-варшавянина. Мусарник вовремя сообразил, что будущий тесть не отдаст ему обещанного приданого и что можно получить невесту получше и покрасивее. Женился на богатой и нерелигиозной красавице. И сначала шел ее путями, пока ему не стало тоскливо и не захотелось снова командовать учениками. Тогда он оставил свою жену.

— Я своей жены не оставлял через пару месяцев после свадьбы. Вы дадите мне рекомендательное письмо?

Однако по тому, как блеснули глаза Махазе-Аврома, Йосеф-варшавянин понял, что еще не выхлопотал того, к чему стремился. Тогда он заговорил со слезами в голосе: тесть-неуч кричит ему, что, если он не может стать раввином, пусть станет лавочником.

— Господи, я ведь не убийца, как Каин, так неужели так «велика вина моя, непростительна»?[85] Если я не женился на кухарке, то мне уже и доверять нельзя?

— Не понимаю, почему быть посланцем лучше, чем лавочником. Посланец редко бывает дома, а вы ведь совсем недавно женились, — реб Авром-Шая говорил мягко, чтобы не разволновать молодого человека еще больше.

— На праздники они приезжают домой. Так делает младший зять местного резника, который как раз посланник одной большой ешивы, — ответил Йосеф, и его тощие, острые колени нервно задрожали в узких брючинах.

— Вы никому не должны подражать. Каждый должен идти своим собственным путем, но указывать дорогу должна Тора.

Реб Авром-Шая отошел лечь на свою лежанку. Теперь он говорил холодным, строгим голосом, сдвинув брови: он ничего не знает о доходах и расходах мирской, клецкой и радуньской ешив. Было бы глупо, если бы он вдруг стал вмешиваться в денежные дела и писать письма, чтобы взяли нового человека. И вообще, это горький, а совсем не роскошный заработок, если заниматься этим делом целиком во имя Царствия Небесного. В посланцах нехватки нет, они ездят в одни и те же места и конкурируют между собой. Часто это приводит к осквернению Имени Господнего. К тому же, чтобы собирать деньги, надо быть большим знатоком и умельцем в этом деле. Человек слишком стеснительный, деликатный или ранимый не добьется тут больших успехов. Достаточно одного провала, и пославшее его учреждение сразу откажется от его услуг. Фактически не найдется ешивы, которая согласилась бы отправить неопытного посланца; да и молодой человек не должен искать заработок, который надолго разлучит его с женой.

Зять Гедалии Зондака отчасти понимал это и сам. А если его все-таки возьмут в посланники, то почему он уверен, что его отправят в Амстердам и Лондон, как зятя валкеникского резника? Его ведь могут отправить побираться в самые бедные местечки Литвы. Да и у зятя резника жизнь тоже не малина. Однако поскольку он большой хитрец и отлично умеет притворяться, то хоть плюй ему в лицо — он скажет, что это дождик. И, несмотря на это, из-за разногласий со своей ешивой, после Пейсаха он какое-то время просидел в Валкениках, и дело уже шло к тому, что он совсем никуда не поедет.

— Так что же? Получается, я должен стать рыночным торговцем, лавочником, как и предлагает тесть, — сделал плаксивое выражение лица гость.