Хозяин не выказал недовольства гостем и отвечал с унылым лицом, холодно и медленно: сожжением библиотеки директор вызвал осквернение Имени Господнего и опасность для ешивы.

— Библиотеку я сжег, потому что светские распространяли среди учеников яд ереси и возвели навет на липнишкинца, — Цемах обеими руками вцепился в скамью между своих расставленных коленей.

— Этим сожжением вы хотели удержать учеников от чтения светских книг и доказать, что липнишкинец невиновен? — реб Авром-Шая начал слезать с лежанки, глаза его горели. — Прежде всего вы должны были пойти в деревню, где произошла эта история, расспросить и выяснить все на месте. Если бы сделали это, то, может быть, на пару дней раньше узнали бы, кто настоящий виновник, и вам бы не пришлось сжигать книги. Однако вы не пошли в деревню и даже в самом местечке не провели никакого расследования. Вы надолго оставили ешиву на произвол судьбы и сидели в уединении, как будто вот-вот должны были получить какую-то новую Тору и вдруг выскочили с сожжением библиотеки! Наконец, вы еще и проявили героизм и рассказали с бимы, что вы это сделали — вы, глава ешивы и ее директор! Поэтому я не верю, что вы это сделали для того, чтобы спасти сынов Торы от чтения светских книг и чтобы вступиться за липнишкинца. Тот, кто является настоящим ревнителем во имя Царствия Небесного, приводит своими деяниями к самопожертвованию ради Имени Господнего, а не к его осквернению.

Реб Авром-Шая расхаживал по комнате, Цемах смотрел на него, морща лоб. «Действительно, почему я прежде всего не пошел в Декшню, чтобы расследовать это дело?» — спрашивал он себя и ответил вслух:

— Потому же, почему мне не нужны были доказательства того, что липнишкинец невиновен, это мог узнать любой, лишь взглянув на преследуемого ешиботника. Однако валкеникские обыватели как раз хотели, чтобы липнишкинец оказался виновным, чтобы он согрешил, потому что они не могут ему простить познаний в Торе и праведности. Именно по этой причине они в субботу утром не дали ему говорить в синагоге перед общиной.

— Ничего подобного. Они не дали ему говорить из страха, что молитва затянется и их чолнт остынет, — рассмеялся реб Авром-Шая и снова зашагал по комнате. — Эта система мусарников, обнаруживающая незнамо сколько дурных толкований человеческим мыслям и поведению, фальшива от начала и до конца.

Издевка обожгла Цемаха, как крапива. Он ответил, что тоже не уважает толпы, качающейся в своих настроениях, как маятник часов, туда-сюда, поддерживающей то одну сторону, то другую. Тем не менее он не скажет о целой общине евреев, что они не хотели выслушать преследуемого, потому что поесть горячего чолнта для них важнее правды. Такого пренебрежения к людям в нем нет. Он требует от других столько же, сколько требует от себя. Курица, которая некошерна для него, некошерна и для других.

— Путь Торы — быть строгим к себе и снисходительным к другим, — перебил его реб Авром-Шая.

— А я считаю, что точно так же, как нельзя требовать от других большего, чем требуешь от себя, нельзя требовать от них и меньшего. — Цемах вскочил и загородил Махазе-Аврому дорогу. — Если человек высоких моральных качеств не требует от своего ближнего, чтобы и он тоже был человеком высоких моральных качеств, то он показывает этим, что ближний его не интересует. Он получает удовольствие только от себя самого и от своих добрых дел.

Махазе-Авром позволил загородить себе дорогу. Он стоял и молчал, словно столкнувшись с недостойным поведением человека на рынке. Цемах знал, что любой сын Торы, услышав, что он так разговаривает с реб Авромом-Шаей-коссовчанином, сказал бы, что он не достоин быть главой и директором ешивы. Относительно библиотеки он уже сам понимал, что совершил ошибку. Вот если бы он покинул Валкеники на несколько месяцев раньше, а не ждал бы, пока ему придется сделать это, будучи в глазах всех неправым! Однако реб Авром-Шая-коссовчанин еще и хочет ему доказать, что весь его жизненный путь — ошибочен, что мысли его кривы, а ведет он себя опрометчиво. Цемах дал волю своему гневу и позволил ему тащить себя, как мощному водовороту. Он уселся на скамью за стол и пальцем указал на Махазе-Аврома, который остался стоять посреди комнаты боком к нему и слушал.

— У вас есть ко мне претензии: я бросил ешиву на произвол судьбы и долгое время просидел в уединении, как будто готовился принять новую Тору, — так вы насмехаетесь надо мной. А это ведь вы загнали меня в уединение! Это ведь вы прогнали меня из ешивы своими речами. Когда я был здесь в первый раз, вы сказали, что я не должен проводить беседы по учению мусара, потому что из-за моих слов ученики могут стать еретиками. А я, сидя в женском отделении Холодной синагоги в вынужденном уединении, думал о другом отшельнике, прячущемся от людей по собственной воле и с радостью. Он, этот добровольный отшельник, этот скрытный непорочный праведник, изучает Тору ради нее самой, а когда он молится, голова его — в небесах, и думы его возвышенны, как думы ангела. Так зачем же ему гоняться за преходящей мирской славой, если, куда бы он ни убежал, слава всегда побежит за ним. Вот он сидит на смолокурне и знает, что за лесом все его восхваляют, потому что он не вмешивается в споры, не опускается до злоязычия и не ведет себя как вождь. Он знает, что люди симпатизируют ему. И вот он становится еще большим праведником, выдающимся по своей скромности. К себе он строг, а к другим — снисходителен. Он знает, как понравиться людям тем, что он строг к себе и снисходителен к другим. Он выступает против нечестивости, но не называет нечестивца по имени. Так что каждый думает, что праведник имеет в виду не его, а кого-то другого. Все преклоняются перед ним, любящим мир и стремящимся к миру, точно так же, как все не выносят человека, склонного к спорам и к скандалам, который, кроме того, что он спорщик, иной раз еще и выглядит сбитым с толку и растерянным. Да, надо признать, что от постоянной войны с ложью теряешь ясность ума и способность к простому расчету. А вот гений и праведник из-за леса не теряет ни ясности ума, ни способности к расчету. Он сразу чувствует, к чему склоняется общественное мнение, и выносит свой приговор — прогнать директора ешивы, потому что этого хочет раввин, хотят обыватели, хочет толпа.

— Неправда, — губы реб Аврома-Шаи побелели. — Я не стремился понравиться местному раввину и обывателям. Однако я понял, что, пока вы остаетесь в местечке, библиотечная компания будет продолжать преследовать ешиву. Я велел удалить вас, чтобы спасти это место изучения Торы. Ваша проблема в том, что вы слишком уж проникнуты новогрудковской системой недоверия, системой поисков повсюду и во всем греха своекорыстия. Господь, читающий в сердцах людей, и Его Тора проявляют к людям больше доверия, чем новогрудковский мусарник. Раввин имеет право вынести для своей жены решение по поводу того, кошерна ли курица, которую она собирается приготовить на субботу, и Тора не пугается того, что, поскольку раввин имеет личный интерес в этом деле, он будет искать возможности признать ее кошерной. Даян[94] имеет право даже заседать на суде Торы, в котором разбирается тяжба между двумя людьми, один из которых ему симпатичен, а другой — нет. И покуда нет подозрения в получении взятки или в открытой ненависти со стороны даяна к одной из сторон, Тора доверяет ему, верит, что его приговор будет честным. Если бы мы всегда и во всем видели проявление дьявольских козней и приняли бы точку зрения, согласно которой человек не должен доверять ни себе, ни ближнему, мы бы этим самым поставили под сомнение любой приговор любого суда, даже Синедриона. Этим был бы подорван весь миропорядок. Это все равно что жить в тумане — не видно соседа, не видно собственного порога, не видно даже себя самого. А вы, реб Цемах, построили всю свою сущность на том, чтобы в любом суде исходить из презумпции виновности и всегда склоняться в своих выводах в сторону вины. Если липнишкинцу не дают выступить в синагоге, то вы усматриваете в этом свидетельство того, что целая община евреев хочет, чтобы именно сын Торы оказался виновным в преступлении с мужней женой. Я веду жизнь отшельника, говорите вы, чтобы понравиться людям. Я велел удалить вас из ешивы, чтобы понравиться вашим противникам. Ладно, «пусть будет душа моя, как прах земной перед всеми»[95], но что касается ешивы, то я сейчас вижу еще яснее, чем прежде, что вы не должны в ней проводить никаких бесед по мусару — именно потому, что ваш стиль и ваш язык нравятся юным ученикам. Я часто слышу, как вы говорите устами Хайкла. Когда вы были здесь в начале лета, я посоветовал вам быть осмотрительнее в беседах с учениками. А вы вообще отдалились от ешивы и перестали обращать внимание на учеников, потому что вам не хочется быть осторожным и осмотрительным. Вы ужасный гордец.