— Гоните его прочь. Это мой совет и мой приговор. Известите его, что он больше не директор ешивы и обязан сразу же уехать из местечка. — Махазе-Авром повернулся к портному реб Исроэлу: — А вы скажите ему, что он больше не может жить в вашем доме. Дайте ему день на сборы, и пусть уезжает.

Раввин поторопился согласиться с приговором. Однако сказал, что не знает, не приведет ли это к еще большему скандалу. Все еще есть обыватели, поддерживающие директора ешивы. Не лучше ли переговорить с ним по-хорошему, чтобы он уехал по своей воле? Кроме того, нет никакой уверенности, что эти черти из библиотеки впустят мальчишек-ешиботников в синагогу, даже если выставить отсюда директора ешивы. Они требуют, чтоб им купили другие книги. Реб Авром-Шая покраснел, как всегда, когда слышал, как кто-то говорит нечто, противоречащее его мнению. Ведь раввин сам выступал против директора ешивы еще в начале лета. Было бы лучше, если бы сейчас он не притворялся жалостливым.

— Община действительно должна купить эти книги, — ответил Махазе-Авром. — По нынешним временам не следует бороться таким образом против еретиков и еретичек, потому что это еще больше усиливает ненависть и упрямство светских. Так что если эти книги купят, а виновного в их сожжении больше не будет в местечке, молодежь из библиотеки оставит в покое сынов Торы.

Реб Менахем-Мендл и портной реб Исроэл сидели опечаленные. Они видели, что Махазе-Авром хочет спасти ешиву, но у кого найдутся душевные силы отказать от места ее основателю? Мизрохника Эльцика Блоха тоже не обрадовал этот приговор, хотя директор ешивы вел себя некрасиво, очень некрасиво.

— Все говорят, что мой свояк реб Гирша Гордон принимал участие в сожжении этих книг, и он не допустит, чтобы закупили новые, — сказал Эльцик Блох.

— Общественное мнение против него, и его не надо спрашивать, — отрезал реб Авром-Шая.

— Реб Гирша Гордон повсюду провозглашает, что я для него больше не раввин Валкеников, — вздохнул раввин, потянул себя за бороду и спросил нараспев: — Решено, что директор ешивы уезжает, так кто же будет помогать реб Менахему-Мендлу управлять ешивой? Один он не справится.

Реб Авром-Шая, знавший, что раввин хочет посадить на это место своего сына или зятя, нетерпеливо пожал плечами:

— Кто сказал, что в Валкениках должна быть новогрудковская ешива с директором, проводящим беседы по мусару? Старшие ешиботники вообще не должны тут сидеть, липнишкинцу надо велеть уехать отсюда как можно быстрее. После всех страданий и унижений, которые ему пришлось тут пережить, Валкеники для него больше не годятся. Валкеники должны быть местом для начинающих, делающих первые шаги. На это есть глава ешивы реб Менахем-Мендл. Кстати, самое время, чтобы местечко обеспечило переезд сюда его семье. Он будет проводить урок для учеников старшего класса. А с младшими учениками станет заниматься Йоэл-уздинец. Он большой ученый, богобоязненный, честный, и он готовится жениться на старшей дочери вдовы, которая готовит для ешивы. Мало кто из сынов Торы взял бы такую бедную невесту. Йоэл-уздинец должен остаться в ешиве и проводить занятия с младшими. Таким образом вдова получит компенсацию за горечь и позор, причиненные ей сыном Торы, отказавшимся от женитьбы на ее младшей дочери. А поскольку ее зять будет вести занятия в ешиве, кухарка станет относиться к ученикам, как к собственным детям.

Раввин нервно барабанил пальцами по рукоятке трости. Его бегающие водянистые глазки зажглись: не его сын, не его зять, а уздинец? Реб Мордхе-Арон Шапиро засунул в рот кусок своей бороды и долго ее жевал, пока не пережевал свою злость и не проглотил ее. Он не хотел затевать войну на глазах у обывателей. К тому же Махазе-Авром вдруг прервал разговор:

— Простите, господа, больше я не могу уделить вам времени. Здоровье не позволяет. — И он поспешно ушел на веранду.

Гости поняли, что хозяин вне себя, раз он даже не проводил их до ворот смолокурни. Первым пошел через двор реб Мордхе-Арон Шапиро, крутя свою трость в руках, заложенных за ссутуленную спину: кто он, Махазе-Авром, этот Альфас[92], говорящий с уверенностью в том, что его слово должно быть последним и решающим? Раввину к тому же приходилось молча выслушивать громкие выражения восторга Эльцика Блоха:

— Ой, какой он прекрасный человек, этот реб Авром-Шая-коссовчанин! Видите? Он не поддерживает диких фанатиков. Ой, какой он достойный еврей, наш дачник со смолокурни! Видите? Он считает, что надо восстановить библиотеку.

За раввином и Эльциком Блохом шел потрясенный реб Менахем-Мендл. Конечно, давно пора, чтобы его жена и сынок приехали в Валкеники, но Всевышний свидетель, что он не хотел добиваться этого при помощи сокрушения директора ешивы. Последним тащился портной реб Исроэл. Его голова и борода дрожали, в глазах стояли слезы. Он и его жена полюбили квартиранта, как родного сына. Дома реб Цемах — исключительно деликатный человек. Он никогда ничего не просил и всегда благодарил за всё. Правда, жить с ним под одной крышей не слишком весело. Он ходит погруженный в печальные думы. Так как же это получилось, что он вдруг взял да натворил такое? И как заставить себя сказать ему, чтобы он съезжал с квартиры?

— Я велел выгнать его! — реб Авром-Шая вошел в дом с криком и сразу же удалился к себе комнату, чтобы прилечь. Его сестра Хадасса смотрела через окно своей спальни на разговор во дворе. Теперь она вошла к брату и заботливо склонилась над ним. Хайкл тоже стоял здесь и со страхом смотрел на тяжело дышавшего ребе. Его нос, скулы, брови, уголки рта и усы дергались и дрожали.

Весь вечер и следующий день реб Авром-Шая лежал, скорчившись на своей лежанке. Он заглядывал в книгу и не видел букв. Подавленный тем, что ребе велел прогнать директора ешивы, Хайкл молчал и с тоской ждал дня возвращения в Вильну. Ему надоел этот заплаканный лес, надоело это затянутое тучами небо. Молочно-белые туманы лениво ползли вверх; серые, осенние облака медленно и мягкотело оседали и ползли на брюхе. Вдруг пошел густой косой дождь, резанул, как косой прошелся, и сразу же перестал. Даже когда дождя не было, с деревьев, заляпанных темнотой, беспрестанно падали большие свинцовые капли с потаенным вздохом грусти; даже если небо еще посветлеет, лето все равно уже кончилось.

Директор ешивы стоял за порогом с нетерпеливо-злым лицом заимодавца, которого заставляют ждать на улице. Хайкл пролепетал, что Махазе-Авром не может сейчас никого принять. Какое-то мгновение директор ешивы смотрел на него с удивлением, словно не веря, что виленчанин набрался наглости передать ему такой ответ. Он резко и грубо отодвинул ученика рукой и вошел в дом. Несмотря на дождливую погоду, Хайкл поднял воротник пиджака и ушел в местечко. Он был очень обижен на ребе за то, что тот вынудил его сказать директору ешивы то, чего его сестра и хозяйка дома не нашла в себе мужества сказать.

Цемах ожидал, что валкеникские евреи будут против него. Однако он не предполагал, что раввин может его предать, да еще и состроит жалостливую мину на лице, сообщая, что Махазе-Авром приказывает, чтобы он, Цемах Атлас, немедленно уезжал. Хозяин его квартиры, портной реб Исроэл, простонал то же самое, что и раввин, а реб Менахем-Мендл вообще избегал его. Цемах видел, как отступаются и те считанные обыватели, которые раньше поддерживали его. Но уезжать из Валкеников отвергнутым всеми! Этот дачник со смолокурни в начале лета тихо отдалил его от ешивы, а теперь еще и приказывает выгнать его? Прежде чем он уедет, он кое-что скажет этому ламедвовнику![93] Нежелание Махазе-Аврома принять его еще больше разозлило Цемаха, и он ворвался в комнату с криком:

— Вы велели меня выгнать из моей ешивы, но встретиться со мной лицом к лицу вы боитесь! Я жертвовал собой ради Торы больше, чем любой другой, больше, чем кто-то, пишущий некие сочинения и слушающий из своего угла, как молва о нем идет по всему миру. Кто вас избрал и назначил моим судьей? Как вы позволили себе судить прежде, чем выслушали и меня тоже? — Цемах уселся на скамью напротив Махазе-Аврома, как будто для того, чтобы подчеркнуть, что его не волнует, что он незваный и нежеланный гость.