Обыватели порадовались умному ответу Эльцика, но спрятали улыбки в усах и морщинах своих заросших щек. Молящиеся заперли свои талесы в ящички и спокойно говорили между собой о том, что ешиботника действительно жалко. Даже если и согрешил, видно, что он искренне хочет раскаяться. Однако больную женщину и декшнинских колонистов, которые могут из-за этой истории потерять свой хлеб, еще жальче. Каменщик Исроэл-Лейзер тоже снял талес и вертел своей бычьей головой во все стороны. Он больше не хотел иметь дела ни с пархатыми обывателями, ни с молодыми еретиками, но весь кипел из-за совершенной гнусности. Он гулко прочистил нос и провозгласил трубным гласом:

— Слушайте, евреи, вы знаете, что я парень прямой, и у меня есть глаза. Когда этот бедный липнишкинец стоял у ступеней бимы и ждал, что ему разрешат подняться, чтобы сказать слово, я все время это чувствовал. Говорю вам: он невиновен, как голубка. Голову даю на отсечение, — Исроэл-Лейзер провел рукой вокруг шеи, а потом вытянул руку: — Навет на этого несчастного устроил тот байстрюк, и никто иной! Положитесь на меня, евреи!

Обыватели повернулись, чтобы взглянуть, на кого там указывает Исроэл-Лейзер, и увидели за бимой Меерку Подвала из Паношишока. Когда липнишкинец и оба главы ешивы вышли из синагоги, начала расходиться и компания библиотечной молодежи и пожарные, недовольные, что суббота пройдет без развлечений. Только Меерка остался и улыбнулся в ответ каменщику с холодным презрением — он совсем не желал удостаивать его ответом. Молящиеся думали, что Исроэл-Лейзер пустословит из-за того, что Меерка Подвал в субботу утешения во время драки разбил ему физиономию. Даже реб Гирша Гордон счел это обвинение дикой выходкой. Реб Гирша на этот раз вышел из синагоги без своих постоянных сопровождающих. Он испытывал враждебность даже к тем, кто якобы был ревнителем веры. Валкеники стали отверженным городом[73], городом, виновным в идолопоклонстве, здесь нельзя жить.

Отстав от него на несколько шагов, шел Меерка Подвал и улыбался, полуприкрыв глаза, как будто знал, что у Гирши Гордона есть что ему сказать. В другое время зять старого раввина даже не оглянулся бы на Меерку, но на этот раз он не хотел, чтобы этот большевик считал себя победителем.

— Слушай, ты, мерзавец, по которому тюрьма плачет! Ты уговорил мальчишек из ешивы читать светские книжки, и ты же вместе со своей компанией орешь по ночам под моими окнами. Знай, что это тебе не поможет. Пока я живу в Валкениках, община не даст ни гроша на покупку светских книг. И еще одно меня радует. Когда обыватели кормили тебя, маленького червяка, каждый в свой день, потому что ты был сиротой и учил Тору в синагоге, я уже предвидел, что из тебя вырастет, и никогда не пускал тебя на порог.

— Однако вам это ничем не помогло, — хладнокровно ответил Меерка, держа руки в карманах. — Не только мальчишки из местной начальной ешивы, но и ваш собственный единственный сын Бейнушл, внук старого раввина и ученик каменецкой ешивы, берет светские книги из библиотеки и прячет их под вашим шкафом со святыми книгами.

Сказав это, Меерка Подвал медленно зашагал дальше. Его спокойная улыбка и раскованная походочка были притворством. Он не выносил, когда ему напоминали о годах, которые он провел в синагоге, когда местные евреи его содержали. Теперь он охлаждал кипение своей крови, убеждая себя, что как следует расплатился с Гиршей Гордоном. Его Бейнушл выдвинул требование, чтобы по ночам перестали кричать под окнами отца, иначе он не станет больше брать светских книг. А теперь он сам будет кричать на отца-злодея громче, чем кричала под окнами Гирши Гордона библиотечная компания.

После чолнта обыватели закрыли двери и прилегли отдохнуть, никто не видел и не слышал, что делалось у зятя старого раввина. Там никто уже не ел чолнта. Реб Гирша прямо в субботу отодвинул шкаф со святыми книгами и нашел под ним толстую книгу «История мира», полную картинок, изображавших странных животных, и с еретическими речами на первой же странице. Речь шла о том, что мир начался не с шести дней творения, а на миллионы лет раньше. И вот этой толстой книгой отец бил по голове своего болезненного, тощего единственного сына, лупил его смертным боем без перерыва. Бейнуш извивался под ударами, весь посинел и позеленел, но молчал, только стонал. Он помнил, что Валкеники не должны знать о том, что творится у них дома. Жена и дочь реб Гирши тоже затыкали себе кулаками рты, чтобы не закричать. Их широко распахнутые глаза, полные слез, смотрели со смертельным страхом на две руки, державшие жесткий том, которые поднимались и опускались, как железный пест, над скорчившимся телом Бейнуша, пока тот не упал на пол, раскинув руки и ноги. Жена и дочь Гордона бросились к избитому и загородили его собой.

— Отец, ты его убьешь!

— Гирша, у него кровь течет!

Женщинам пришлось еще держать за плечи избивавшего, который шатался так, словно получил пулю в живот.

Пока они пытались привести в себя Бейнуша, реб Гирша заперся в дальней комнате и провалялся там пару часов. Потом он привел в порядок одежду и растрепанную бороду, вытер лицо и вышел на улицу. Он шагал по-субботнему медленно, заложив руки за спину, как после сладкой дремы. Но вместо того, чтобы войти в синагогу на предвечернюю молитву, он зашел в женское отделение Холодной синагоги и встретил там того, кого искал: директора ешивы. С прошлой зимы Цемах избегал его, не вынося агрессивности реб Гирши, не доверяя его фанатизму. Теперь напротив него сидел сломленный человек, из глаз которого текли слезы.

— Если бы мой сын сегодня умер, я нашел бы в себе силы не плакать в субботу. То, что произошло, для меня еще хуже его смерти.

Реб Гирша посмотрел вниз, на растопыренные пальцы, как будто не верил, что эти руки избили до крови его единственного сына. Надтреснутым голосом он рассказывал, как Меерка Подвал рассказал ему, отцу, что сын прячет светские книжки под шкафом со святыми книгами.

— Бейнуш был из лучших учеников в Каменце, глава ешивы писал мне, что мальчик растет великим человеком во Израиле. И вот он приехал домой и попал под влияние другой стороны[74]. Этот Меерка Подвал, да сотрется его имя, еще и похваляется, что уговорил ешиботников читать светские книжки, чтобы ешива развалилась. Каменщик Исроэл-Лейзер сегодня сказал в синагоге, что дает голову на отсечение, что этот навет на Шию-липнишкинца тоже происходит от Меерки. Я не знаю, имеют ли подозрения каменщика основание: зачем бы большевику это делать? Однако того, что этот байстрюк, чтоб его земля не носила, способен устроить подобную мерзость, не будут отрицать даже его лучшие друзья. А виноваты вы, директор и глава ешивы! Сидели, запершись, как в Иерихоне, когда среди ваших учеников распространилась эпидемия чтения светских книжек! И не вышли из своего укрытия, даже когда на лучшего ученика вашей ешивы возвели навет.

«Но когда я выйду из моего убежища, Валкеники содрогнутся, как никогда прежде», — думал Цемах. Он хотел носить в себе гнев как можно дольше, чтобы взрыв был сильнее. Он старался разговаривать спокойно и трезво, словно слезы реб Гирши совсем его не трогали.

— Когда мы с реб Менахем-Мендлом стояли сегодня утром во время молитвы рядом с липнишкинцем, за бимой стоял этот Меерка Подвал с лицом человека, который радуется, что успешно сотворил большую гнусность. Шия-липнишкинец рассказал, что тот же Меерка пытался уговорить его читать светские книжки, а он за это плюнул ему в лицо. Вчера днем этот Ахитофель[75] предложил липнишкинцу убежать из местечка. Вполне вероятно, что этот Меерка Подвал сперва возвел напраслину на липнишкинца, а потом попытался напугать его и убедить бежать, как прежде убедил вашего сына читать светские книжки, а потом сам же и донес вам на него.

— Коли так, это неплохо. За возведение напраслины он может сгнить в тюрьме, — ответил реб Гирша, просияв от мстительной радости. Однако его лицо сразу же снова затуманилось гневом и болью. — Я знаю его с тех пор, когда он еще был маленьким червяком, и считал, что разобрался в нем. Я вижу, что вы разобрались в нем еще лучше. Тем не менее вы допустили, что он устроил в вашей ешиве такую разруху.