— Муж ничего мне не велел, это я ему сказала, что поговорю с вами. Ешива хочет дать вам денег, сколько вам будет надо на отъезд и обустройство. Стоит ли вам оставаться в Нареве и мучиться только для того, чтобы поступить назло ешиве?

Мойше Хаят словно только и ждал, чтобы она ему это сказала, и снова заговорил горячо и самоуверенно: он ни в коем случае не останется в этом задрипанном Нареве. К своим товарищам по ешиве он, в общем, не имеет никаких претензий, они тоже сожалеют о потерянных годах своей жизни… Слава слушала, как он фантазирует, словно в горячечном бреду. Но ни единым словом не ответила ему и подумала, что она его не обманывает. Вся его любовь к ней проистекает из ненависти к ее мужу. Пусть он только где-нибудь устроится, как сразу же иссякнет и его ненависть к Цемаху, и его надуманная любовь к ней.

Только парни, увезенные из России, оставались на праздник в ешиве, а старшие и младшие сыны Торы из Польши, Литвы и Волыни разъезжались в конце семестра по домам. За неделю до Пейсаха дом главы ешивы наполнялся ешиботниками, приходившими к нему попрощаться. Парни были разодеты в свои лучшие, субботние, костюмы с белыми воротничками и при галстуках. Шляпы они носили сдвинутыми либо по-франтовски набок, либо на затылок — чтобы продемонстрировать свои натруженные изучением Торы лбы. Когда такой блестящий сын Торы, перепахавший в течение зимы трактат «Евомос» или «Бава басра», приезжал в местечко, на местного раввина нападал страх, как бы ему не вздумалось поспорить, чтобы показать, что он, раввин, забыл всю Тору, которую когда-то изучал. Парень крутился по местечковой синагоге, широко расправив плечи, и никому не говорил ни слова. Он только поминутно бросал взгляд на настенные часы, а потом — на свои наручные, чтобы проверить, правильно ли они идут, да выглядывал в окно, как будто ему куда-то надо было идти с минуты на минуту. Идти ему было некуда, вот он и бросал косые пренебрежительные взгляды на хозяина, сидевшего над святой книгой. Старый хозяин помнил этого блестящего сына Торы еще по временам, когда тот был малышом и чуть ли не ползал на четвереньках. Но из-за любви к Торе и почтения к ее знатокам старик вставал перед молодым сыном Торы с дрожью, как перед одним из великих мудрецов поколения.

Но среди своих товарищей, собираясь в доме главы ешивы, сыны Торы вели себя по-свойски. Они смеялись, хоть и сдержанно, уголками рта, разговаривали непринужденно, ждали, пока глава ешивы выпроводит из библиотечной комнаты одного парня и пригласит другого. Однако на этот раз, когда реб Симха вышел к собравшимся ученикам, он заметил на их лицах тихую панику. Глава ешивы сразу же увидел ее причину — к нему направился Мойше Хаят-логойчанин и, подойдя, заговорил подчеркнуто уважительно:

— Я тоже пришел попрощаться с вами. Я уезжаю из Нарева.

Логойчанин сделал шаг в направлении библиотечной комнаты, и глава ешивы пошел за ним, как будто принужденный к этому наглостью логойчанина.

— Я слышал, что вы готовы дать мне денег, сколько захочу, лишь бы я уехал. Так дайте мне триста злотых… Пусть даже будет двести пятьдесят. На расходы, на одежду и на жизнь в первое время, пока я начну зарабатывать. Но сейчас же! Я не могу ждать!

То, что Мойше Хаят вел себя так нагло, подсказало главе ешивы, что ему следует немедленно уступить, иначе этот распущенный парень может, чего доброго, передумать. Реб Симха попросил его подождать, а сам вошел в кухню к раввинше:

— Отдай мне все деньги, которые я дал тебе на праздник. Мы избавляемся от логойчанина.

Раввинша взглянула на мужа и как бы принюхалась к запаху жареного. Ей понравилось это испытание — рискнуть праздником, чтобы спасти ешиву. С полученными от жены купюрами в руках реб Симха вошел к ученикам:

— Господа, мы избавляемся от логойчанина. У раввинши я уже забрал все деньги, которые получил для устройства праздника. Теперь пусть каждый из вас отдаст мне свои деньги, приготовленные на дорожные расходы. Если я не смогу вернуть их вам, вы останетесь на праздник в Нареве и мы будем голодать вместе.

Никто из сынов Торы не стал колебаться. Каждый сразу вынул кошелек. Руки реб Симхи дрожали, и он попросил парней отсчитать так, чтобы получилось двести пятьдесят злотых и ни грошом меньше.

Мойше Хаят в библиотечной комнате почувствовал, что вены на его висках чуть не лопаются. Куда он теперь отправится? Скитаться среди чужих людей? И с чего он взял, что Слава хотя бы оглянется на него, даже если расстанется со своим мужем? Она ведь ничего не обещала, ничего… Глава ешивы вошел с деньгами в руке, и логойчанин рассмеялся еще наглее. Он жадно схватил купюры, пересчитал их и сунул в карман,

— Двести пятьдесят злотых за семь погубленных лет, — прохрипел он и вышел из библиотечной комнаты.

Он знал, что ведет себя ужасно вульгарно и грубо. Ему захотелось вернуться к главе ешивы, отдать деньги и расплакаться. Но если бы он это сделал, то именно тогда глава ешивы показал бы ему свою ненависть и презрение. И он прошел через комнаты гулким шагом, насмешливо поглядывая на сынов Торы. Те отвернулись и рассматривали ногти на руках, смотрели, надлежащим ли образом начищены в честь поездки их ботинки. Парни старались не задеть его взглядом, только бы он ушел, только бы избавиться от него. На выходе он столкнулся с Хайклом-виленчанином.

— Я тоже еду в Вильну, — громко воскликнул логойчанин, чтобы мусарники услышали и подумали, что точно так же, как он не оставлял виленчанина в Нареве, он и дальше его не оставит, пока тот не сделается таким же провокатором.

Поскольку для Хайкла не было неожиданностью, что логойчанин едет в Вильну, он теперь думал не об этом, а о том, что ешиботники отвернулись и от него. От такого приема у него сжалось горло. Он знал, что правила вежливости требуют подождать, пока его вызовет глава ешивы, но чтобы не стоять среди враждебно настроенных ешиботников, он постучался и вошел.

Реб Симха Файнерман стоял у окна, высматривая уход логойчанина. Когда он увидел Хайкла, у него промелькнула мысль: «Новые неприятности!» Однако Хайкл почтительно и виновато прошептал, что уезжает и зашел попрощаться.

— А когда вы возвращаетесь? — только после того, как виленчанин удивленно и обрадованно посмотрел на него, реб Симха спохватился, что задал этот вопрос не подумав, как он обычно спрашивал каждого ученика, приходившего к нему прощаться. — Я понимаю, вы хотите на новый семестр остаться дома и учиться у Махазе-Аврома. Так действительно будет лучше.

Реб Симха Файнерман временами даже младшему ученику мог рассказать о своих неприятностях, чтобы сделать его своим другом. Особенно учитывая, что виленчанин крутится у Махазе-Аврома и, наверное, захаживает и в Комитет ешив, надо остерегаться как огня, чтобы он не уехал с обидой. Поэтому реб Симха принялся со вздохами и стонами рассказывать о своем огорчении и печали по поводу логойчанина:

— Семь лет он просидел у нас. Господи, Владыка мира! Сколько мы от него настрадались! Теперь, уезжая, он стал нам к тому же кровным врагом. А вы, виленчанин, вы тоже нам враг? Вам мы тоже сделали что-то дурное?

— Враг? Я пришел вас поблагодарить, — заикаясь, пробормотал Хайкл и хотел еще добавить, что просит прощения за то, что доставил огорчения руководству, так его тронуло то, что глава ешивы рассказал ему о своих страданиях.

Однако реб Симха не дал виленчанину говорить, чтобы тот не начал просить позволения приехать на новый семестр. Обняв виленчанина за плечи, глава ешивы выпроводил его из библиотечной комнаты, через столовую и прихожую, до самого выхода, поразив этим всех учеников. У двери он подал виленчанину руку и пожелал ему:

— Да будет воля Божья на то, чтобы вы не забыли, чему научились у нас.

Уже долго длился в Поплавской синагоге разговор Махазе-Аврома и Цемаха Атласа. Цемах стоял, опершись обеими руками о стол в центре молельни. Реб Авром-Шая сидел напротив на скамье у восточной стены и убеждал его: в какой это святой книге сказано, что быть раввином или главой ешивы — более высокая ступень духовности, чем быть лавочником? Почему бы реб Цемаху не поставить вопрос в такой вот заостренной форме: закончит ли он после стольких лет страданий ради Торы тем, что станет лавочником? Нет, он не закончит ни с Торой, ни с самим собой. Сама постановка вопроса, что мера большого и малого определяется местом, насквозь ложная, это абсолютно светская мера вещей, которая полностью противоречит духу Торы. Тот, кто живет с Творцом, ощущает Его присутствие над собой, даже в лавке на рынке. Его мысль связана с высшими мирами, хотя окружающие не знают об этом и не должны знать. Утром после молитвы он изучает главу из Мишны с обывателями и лист Геморы для себя самого. На большее у него нет времени. Он без жалоб закрывает святую книгу и идет по своим повседневным делам. Отправляет своих детей в хейдер, а потом садится завтракать. Стоит в лавке и честно отмеривает, правильно взвешивает[205]. Освободившись от дел в лавке, он возвращается в синагогу и к изучению Торы. Люди говорят между собой, что он тихий еврей, и он действительно не хочет быть кем-то большим, чем тихий еврей. Если он великий человек, то его величие — это тайна, сохраняемая между ним и Владыкой мира. Настоящий мудрец Торы стонет от того, что ему приходится быть раввином или главой ешивы. Реб Акива Эйгер[206] спрашивал своего ученика, занимавшего должность раввина в каком-то местечке, не может ли он устроить ему место меламеда, обучающего детей, потому что он больше не хочет быть городским раввином Познани. Так что, если кому-то суждена тихая жизнь в тихом углу, он должен благодарить за такую милость Творца.