Реб Симха отступил к двери и долго молча смотрел на жену. Потому пошел назад в библиотеку, где его ждали конотопец с краснинцем, и велел им передать реб Цемаху-ломжинцу, чтобы тот немедленно пришел к нему.

— Вы должны уехать из Нарева как можно раньше, — глава ешивы встал навстречу вернувшемуся с покаянием, когда тот вошел.

— Это я знаю. Вопрос в том, куда ехать?

Реб Симха ответил со странной поспешностью и в то же время не глядя на собеседника:

— Моя жена, чтоб она была здорова, хорошо разбирается в мирских делах, и она говорит, что ваша жена ничего дурного не имеет в виду, она ни в чем не виновна. Моя жена полагает, что таким образом ваша жена хочет заставить вас вернуться домой.

Цемах слушал и рассматривал свои руки, как будто никак не мог их узнать.

— Если она ничего дурного не имеет в виду, то грех еще больше. Другая женщина на ее месте позвала бы мужа к раввину, к людям, но не вела бы себя подобным образом.

Главе ешивы хотелось воскликнуть: «Ведь вам же хотелось светскую женщину!»

Чтобы не взорваться, реб Симха минуту смотрел на полку со святыми книгами, а потом зашагал по комнате, заложив руки за спину, будто для того, чтобы справиться с гневом. Он никогда не вмешивается в отношения между мужчиной и женщиной, поэтому до сих пор воздерживался от того, чтобы высказать свое мнение о ссоре реб Цемаха с женой. Он также не считает подобающим передавать то, что говорят другие. Однако, если дело зашло так далеко, он обязан рассказать, что, когда он зимой был в Вильне на собрании Комитета ешив, его посетил реб Авром-Шая-коссовчанин. Он пришел спросить о Хайкле-виленчанине. Этот виленчанин — подходящий ученик для Махазе-Аврома, нечего сказать! Слово за слово речь зашла о реб Цемахе Атласе. Махазе-Авром вспыхнул и сказал, что в жизни не слыхал, чтобы оставляли живую жену из-за мертвой невесты и при этом еще полагали, что это путь покаяния.

Глава ешивы, увидев, как сидящий на стуле реб Цемах поник головой, нагнулся к нему и заговорил доверительно:

— Не обижайтесь, я не хочу вас огорчать, но все-таки не случайно, что с тех пор, как вы вернулись в Нарев, у нас начались такие беды, каких у нас прежде не было, и именно с вашими учениками! Это на что-то да намекает.

— Намек я уже давно понял, — поднял голову Цемах. — Если я еще недостаточно был наказан прежде, в Нареве я увидел в своих учениках, как в зеркале, что мой путь в жизни был ошибочен. Но и моя женитьба — часть этого ошибочного и ложного пути, мы с женой не пара.

— Как вы понимаете, реб Цемах, я только передал то, что слышал от Махазе-Аврома, я сам не могу решать, как вам себя вести. Сейчас я вообще не могу думать ни о чем, кроме бед, которые нам приходится терпеть от логойчанина. В ешиве есть праведные и непорочные люди, полагающие, что позволительно рассказать полиции, что логойчанин из России, без польского паспорта, и что ешива не несет за него ответственности, потому что он стал коммунистом. Но я не хочу допустить этого из опасения осквернить Имя Господне и потому, что мне его все-таки жалко. Помогите нам, реб Цемах, отделаться от него. Вы привели его из России, и главные счеты у него с вами. Так попытайтесь же добиться у него по-хорошему, чтобы он уехал из Нарева. Несмотря на то что мы стеснены в деньгах, мы дадим ему, сколько он захочет, лишь бы уехал.

Глава ешивы говорил с такой мольбой в голосе, что Цемаху захотелось надорвать свою одежду в знак траура по своему невезению, постоянно обрекающему на катастрофы и его самого, и тех, кто имеет с ним дело.

Ночью в постели его мысли блуждали между сном и бодрствованием: если не домой, то куда он поедет? Опять начинать с основания новой начальной ешивы? Даже если он этого захочет, глава наревской ешивы все равно не даст ему помощников. Цемах ненадолго задремал и увидел себя сидящим в женском отделении валкеникской Холодной синагоги. Он раскачивался над книгой и думал о Махазе-Авроме, сказавшем, что Цемах не должен проводить беседы с учениками, потому что в его словах не звучит вера в Творца мира. Цемах помнил, что он лежит на кровати в Нареве, но в то же время в женском отделении валкеникской синагоги он поднимает глаза от книги, лежащей на его стендере, и смотрит через решетку в мужское отделение. Он знает, что на колонне рядом с бимой должна висеть доска с тринадцатью принципами веры. Вдруг он увидел, что в мужском отделении стоит Генех-малоритчанин, одетый в саван. Он цепляется обеими руками за решетку окошка женского отделения и кричит, широко раскрывая рот, как будто вынырнув из воды, но что он кричит — не слышно. Цемах тоже захотел крикнуть — и не смог. Ему казалось, что умерший требует, чтобы его выкопали из могилы, потому что его закопали живьем. Тут же Цемаху показалось, что малоритчанин хочет его спросить, действительно ли его товарищ Даниэл-гомельчанин женится вместо него на дочери квартирной хозяйки. Вдруг усопший засмеялся и сказал без слов, странно жестикулируя и строя гримасы: «Когда-то в вашей группе вы меня мучили вопросами, как далеко я продвинулся в службе Всевышнему. Теперь я спрашиваю вас: есть ли у вас вера во Владыку мира?» — и малоритчанин по ту сторону решетки провалился, как в пропасть.

Цемах пробудился с придушенным криком. Он остался лежать неподвижно и чувствовал, как сердце в его груди оцепенело, как полная луна в полуночном далеком и холодном безоблачном небе. Через весь его лоб, от виска до виска, раскачивался маятник настенных часов с еврейскими буквами на циферблате — часов, висевших на стене у покойной тети Цертеле. Маятник качался туда-сюда, и перед глазами Цемаха проплывали синагоги Криника[202], Соколки[203], Остроленки[204], местечек, в которых он пребывал в изгнании, прежде чем вернуться в Нарев. С закрытыми глазами он видел холодные синагоги и молельни с расставленными в них рядами стендеров и пустых скамей, похожих на деревянные надгробия усопших прихожан. И в каждом из этих святых мест он видел себя самого, забившегося в уголок со святой книгой. В каждом местечке находилась пара обывателей или пожилых женщин, обеспечивавших его ночлегом и едой. Он всегда сидел в синагоге в уединении, и его молчание окружало его, как облако, чтобы люди не могли к нему подойти.

Однако раввины и ешиботники в этих местечках знали, кто он такой. Обыватели понемногу тоже узнавали, что этот аскет — это новогрудковский мусарник, принявший на себя обеты покаяния. Тогда он уходил в другое местечко из страха, что, поскольку людям стало известно, какие грехи он хочет искупить, на этом его покаяние и закончится. У него вошло в привычку вышагивать по ночам по пустой синагоге и заново с трепетом переживать то, как он валялся в амдурской грязи, как он плакал на могиле Двойреле Намет, и как ее отец переступал через него. Наконец он понял, что наслаждается этими печальными воспоминаниями, что искупление грехов доставляет ему какое-то болезненное удовольствие. Тогда он прервал свои скитания и вернулся в Нарев, чтобы там порадоваться успехам своих подросших учеников.

Маятник продолжал качаться между висками Цемаха, и перед его глазами предстала рыночная площадь с торговыми рядами и крестьянскими телегами. Вот бородатый еврей в длинном лапсердаке запихивает кошелек в задний карман своих брюк, и на его лице появляется довольная улыбка. Цемах помнил, что однажды проходил через остроленковский рынок и увидел этого незнакомого еврея, довольного, что удалось подзаработать, и помнит, что ему тоже стало от этого очень приятно. Тогда он остановился удивленный самим собой. Ведь он всегда относился к обывателям, ищущим радостей этого мира, с презрением. Он насмехался над мелкими лавочниками, гоняющимися за заработками. Это был первый раз, когда он порадовался успеху торговца в делах. Тогда он подумал, что это скорее подобает реб Аврому-Шае-коссовчанину… И Цемах поспешно уселся на кровать. Раскачивания маятника между его висками прекратились.