Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Ветер на улице утих, и растрепанное дерево приникло к окну, как голова усталого человека. Слава тоже устала от размышлений. Володя говорит, что она нарочно подобрала компанию недотеп, чтобы ее мусарник выглядел красивее и лучше, чем он есть на самом деле. И это правда: когда она сравнивает Цемаха с другими, все накопившееся в ней раздражение на него рассеивается, как дым. Так зачем же ей брать у него разводное письмо? В любое время, когда она этого захочет, он освободит ее, чтобы не иметь на своей совести греха. Все, что когда-либо сделал, он запоминает навсегда, в то время как другие забывают о своих поступках уже на следующее утро. Он вбил себе в голову, что обязан понести наказание за свою умершую невесту. Так что, как это ни обидно, ей неизбежно снова придется ждать, пока он исцелится от нового помешательства. Слава была довольна, что Цемах ушел жить к своему дяде Зимлу. Она не хотела видеть его подавленным и растерянным. Ей все еще хотелось помнить, как он выглядел после их свадьбы полтора года назад, весной, когда они вместе смотрели в окно на расцветшее дерево.

Глава 21

У реб Зимла Атласа в доме больше не было хозяйки, которая стирала бы пыль с мебели. На старом растрескавшемся комоде стояли семейные фотографии стариков и старух, опутанные паутиной, словно тянувшейся от их бровей, бород и женских париков. Холодная роса лежала на посеревшем зеркале в нетопленой гостиной. В столовой целую неделю стыли позеленевшие, покрывшиеся плесенью подсвечники, в которых вдовец зажигал свечи в канун субботы. На столе от субботы до субботы валялись оставшиеся кусочки халы. Конечно, реб Зимл помнил, когда суббота, когда будни, а когда время молитвы, но молился словно чужими губами и возлагал филактерии словно чужими руками. Его вообще как подменили. Вместо того чтобы, по своей всегдашней привычке, смотреть вверх, он теперь смотрел вниз, как будто искал свою низенькую Цертеле. Каждый день невестки по очереди приходили, чтобы приготовить ему еду, и упрекали его за то, что он мало ел. Реб Зимл ничего не отвечал и удивленно смотрел в посеревшие от пыли окошки. Он не знал, то ли за окном постоянно сумерки, то ли ему только так кажется.

Цемах вошел к дяде тихо, словно босиком. Он рассказал о своих переживаниях, а дядя выслушал его, опустив голову, с таким видом, будто заранее знал, что все произойдет именно так. Реб Зимл промолчал весь вечер. Племянник сам взял себе поесть, а потом лег спать в холодной гостиной. Там же он спал, когда в первый раз вернулся из Амдура, сломленный помолвкой с Двойреле Намет, и тетя Цертеле тогда укрыла его своим теплым платком. Теперь их обеих нет — ни тети Цертеле, ни Двойреле Намет.

— Лучше умереть мне, чем жить[102], — прошептал он по-древнееврейски. — Я достаточно пожил.

Утром в домике с низким потолком два высоких мрачных еврея, укутавшись в талесы, долго молились спиной друг к другу. Племянник стоял, подняв голову к потолку, дядя — опустив ее к полу. После молитвы «Шмоне эсре» они повернулись друг к другу, и реб Зимл заговорил каким-то потусторонним голосом: дети хотят, чтобы он продал дом и переехал к ним. Они не понимают, что, пока живет в том же самом доме, он ощущает присутствие их матери. Она еще здесь, в каждом уголке, и сердится на него за то, что все в доме запущено. Только настенные часы он заводит каждый вечер. Пока часы идут, ему кажется, что и его жизнь с его старушкой все еще идет, как в старые времена. Пока он живет здесь, ему представляется, что он просит у Цертл прощения за свои старые фантазии уйти из дома и стать отшельником. Она смеялась вслух над его фантазиями, но они ее очень обижали. Он это знает и не может себе простить, что огорчал ее.

— Вы, дядя, только хотели уйти из дома, а я действительно ушел однажды и теперь обязан уйти во второй раз. Мне опротивела моя жизнь, дядя, я проиграл ее из-за гордыни, — сказал племянник, еще плотнее укутываясь в талес, как будто его мучил холод.

— А почему ты уверен, Цемах, что то, что ты хочешь сделать сейчас, не следствие гордыни?

— Теперь я ухожу из дома, чтобы вырвать гордыню из своего сердца. Крапива гордыни прорастает во всех порах моей кожи. Чтобы избавиться от нее, я должен скитаться по миру, как зверь с обгоревшей шкурой вынужден кататься по земле и тереть свои ожоги о песок и камни. Понимаете, дядя? Я считал, что человек всегда должен говорить всю правду и себе, и другим. На меня было наложено наказание, и я понял, что, ведя изо дня в день войны за маленькую правду, упускаешь из виду большую. И при этом оказываешься не таким честным, как первоначально думал. Простодушный и милосердный добиваются своего в этом мире лучше, чем я.

Реб Зимл засунул руки в рукава, его жидкая сивая борода оканчивалась завитушкой, похожей на крюк. И слова с его уст сходили кривовато-колючие, злые и насмешливые:

— Если ты считаешь, что должен быть простодушнее и милосерднее, то почему снова покидаешь жену?

Племянник посмотрел на него с таким страхом, будто подозревал, что дядя прячет в рукаве остро отточенный нож. Однако реб Зимл уже снова замолчал и стоял такой окаменевший, словно совсем не помнил, что только что о чем-то спросил. Цемах сказал, глядя на свои ноги, словно разъясняя им, почему они должны скитаться по свету:

— Между мной и моей женой всегда будет стоять моя первая невеста. Поэтому я хочу дать ей развод. Но она не желает брать разводного письма, и мне придется уйти из дома и для ее блага тоже, чтобы я не замучил ее своей скорбью.

Вечером Володя сидел в маленьком домике и говорил, упершись взглядом в стену перед собой, чтобы не смотреть на гнусную рожу деверя:

— Послушай, Цемах, в несчастье моей сестры я виноват больше всех. Я ввел тебя в наш дом, чем вызвал неприятности для всей семьи. Но оказывается, у тебя есть сила сводить с ума и других тоже. Моя сестренка не хочет принимать от тебя разводного письма. Так что же я могу поделать?

Он вынул из кармана бумажник, набитый деньгами, и рассказал, что Слава не хочет, чтобы муж заходил к ней прощаться. И все же она передает ему пару сотен злотых, чтобы ему не приходилось обращаться за помощью к чужим людям. Володя сопел и пыхтел. Он бы дал мусарнику не денег, а кулаком под дых. Однако Цемах без колебаний ответил, что денег не возьмет. Он как раз и хочет, чтобы ему надо было обращаться за помощью к чужим людям.

Торговец мукой поднял глаза на деверя. Он в жизни еще не слыхал о человеке, который бы специально хотел побираться по домам. Володя не выдержал и рассмеялся. Его живот затрясся, широкое лицо стало красным и потным и прямо надулось от напряжения — чтобы не харкнуть мусарнику прямо в лицо. Он хохотал, вытирал со лба большие капли пота и в душе проклинал деверя: может быть, Бог смилуется и он примет где-нибудь в дороге страшную смерть. Цемах стоял неподвижно и молчал, как будто совсем не слышал смеха торговца, но он видел перед собой долгий путь, который ему предстояло пройти. В другой комнате, втянув руки в рукава, стоял дядя Зимл и молча смотрел на позеленевшие и покрытые плесенью подсвечники, как будто он уже вернулся из дальней дороги к зимним, серым, тоскливым вечным субботним сумеркам.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 1

Год спустя меламед реб Шлойме-Мота лежал на смертном ложе и смотрел на низенький закопченный и затянутый серой паутиной потолок с потрескавшимися неоштукатуренными деревянными балками. Умирающий тяжело дышал и пыхтел, как кузнечные мехи в передней, которую хозяин двора сдал внаем слесарной мастерской. С отечных ног больного стекала водяночная жидкость. Чтобы перестелить ему постель, жене и сыну приходилось просить помощи у ремесленников с кузницы. Больной кричал от боли, просил, чтобы его не сдвигали с места, и при этом не отрывал глаз от шкафчика со святыми книгами, прощаясь с ними. Тяжелый, как бревно, лежащий все время на спине как прикованный, он время от времени поворачивал голову к сыну и с напряжением говорил ему одно и то же:

вернуться

102

Йона (Иона), 4:3.

47
{"b":"284524","o":1}