— Во что он превратился? — спрашивали товарищи.
А суровый судья-логойчанин отвечал:
— Он превратился в то, чем и был все время. Новогрудковцы думают, что человек способен переломить свою природу, но скорее он сам сломается, чем переломит ее. В гомельчанине проявляется его папаша-купец, который вел расчеты по принципу «мое — это мое, а твое — это твое». Если бы Шимшонл-гомельчанин не знал, что в России хозяйничают большевики и что его отец теперь нищий, он бы смертельно возненавидел ломжинца за то, что тот оторвал его от дома.
— Вам очень не повезло, что вы сейчас не у большевиков. Вы бы там стали комиссаром с револьвером на боку, — говорил Янкл-полтавчанин, сидевший за столом напротив.
— Я бы не смог стать комиссаром с револьвером на боку, а вот наш глава группы Цемах-ломжинец и вы тоже, пересмешник, вы оба наверняка стали бы в России комиссарами, — ответил логойчанин.
Потом ешиботники говорили полтавчанину, что он зря начинает спорить с логойчанином. Того гораздо больше задевает, если ему совсем не отвечают.
Однажды посреди ночи Даниэл-гомельчанин начал корчиться от боли. Его забрали в больницу, и врачи сказали, что ему надо удалить аппендикс. Ешиботники читали псалмы у открытого орн-койдеша, и операция прошла успешно. Потом начались осложнения, Даниэл остался в больнице. Первое время у его постели сменялись медицинские сестры, но болезнь затянулась, и ешиве пришлось платить по трем отдельным счетам — за койку в палате, за врачей с лекарствами и за обслуживание. Глава ешивы решил, что на медицинских сестрах можно сэкономить. Реб Симха Файнерман созвал товарищей гомельчанина и сказал им: теперь они не должны ходить и искать, для кого сделать доброе дело, чтобы записать в свою книжечку, что совершили нечто для улучшения своих качеств; теперь пусть они помогают своему товарищу. Ешиботники начали сменяться у постели больного, выучились перестилать ее, вовремя давать ему лекарства, следить за чистотой. Но Даниэл-гомельчанин был капризным, он все время злился и жаловался, что его плохо обслуживают. Обиженные его отношением ешиботники начали искать поводы, чтобы не сидеть с ним. Железный Янкл-полтавчанин, вздыхая, говорил, что сам не очень здоров. Реувен Ратнер, втянув голову в плечи, оправдывался тем, что занят переговорами со сватом и отцом невесты. Шимшонл-купишкинец бормотал, что не может отрываться на такое долгое время от служения Творцу. Те, что жили в одной квартире с гомельчанином и особенно не любили его за скупость, открыто говорили, что, как бы ни хотелось сэкономить, ешива должна напрячься и собрать необходимую сумму.
Эти речи дошли до главы ешивы, и он ответил на них в своей беседе в субботу вечером перед всей ешивой:
— Помощь ближнему имеет два значения — ему следует помогать и материально, и духовно. Если он оторван от ешивы и не может заниматься учебой, следует порадовать его словами Торы, чтобы он, не дай Бог, не впал в отчаяние.
В темной синагоге на исходе субботы перед вечерней молитвой глава ешивы не мог заглянуть в глаза своим слушателям. Но каждый, стоявший вокруг его стендера, хорошо знал, что тот обращается именно к нему.
— Как одно связано с другим? — вопрошал реб Симха Файнерман. — Если мусарник не помогает товарищу, то все разговоры о том, чтобы пренебрегать собой ради ближнего, — не более чем красивые слова. «Не объяснение главное, а дело»[144]. Так как же одно связано с другим?
Сыны Торы недовольно морщили лбы и все же снова шли к больному и не показывали при этом, что сидеть с ним для них наказание. Янкл-полтавчанин сказал, что охотнее ходил бы по Нареву, собирая хлеб и картошку для кухни и договариваясь о местах ночлега и днях еды в домах обывателей для младших учеников. Реувен Ратнер ойкал, он не готов платить из собственного кармана взнос, чтобы нанять для гомельчанина сестру-сиделку. Шимшонл-купишкинец вынужден был долго изучать мусар и размышлять о мучениях грешников в аду, прежде чем заставил себя снова пойти к больному.
Возвращались из больницы сыны Торы еще более разозленными и смущенными. Янкл-полтавчанин прекрасно разглядел, что, когда в палату заходила медицинская сестра в белом халате, в чепце на голове и в мягких тапочках, миляга Даниэл начинал сахарно улыбаться, а его глаза влажно блестели, хотя всего минутой раньше у него был отчаявшийся или злой вид.
— А как он раскован с этими белыми гусынями! — продолжал рассказывать Янкл-полтавчанин. — Даниэл знает каждую по имени. Если одна из них останавливается у его кровати и спрашивает, как дела, отчетливо видно, что это для него самое большое счастье. Как только женщина в белом халате уходит, его лицо снова киснет и он зло смотрит на обслуживающего его товарища своими бегающими глазками.
Купишкинцу Даниэл прямо сказал: «Мне стыдно перед врачами за то, что вы носите такой длинный, пожелтевший, замызганный арбеканфес». Реувен Ратнер осмелился пробормотать, что он не слишком восхищается этими сестрами милосердия, потому что они берут за свое милосердие плату. На это больной ответил с бешеной злобой, что его совсем не волнует, зачем медицинские сестры это делают, главное — чтобы они делали это хорошо. Кроме того, один больной нравится им больше, а другой меньше, хотя все платят одинаково. Из этого следует, что и медицинские сестры не всё и не всегда делают только за плату.
— Похоже, что гомельчанину нравится светский мир. Это, конечно, нездоровый мир больницы, но все-таки мир, — поделился за едой в кухне своими мыслями Янкл-полтавчанин.
— Бездельники, — вмешался Мойше Хаят-логойчанин, — ему просто нравятся медицинские сестры. Думаете, если они носят белые халаты, так они уже и не женщины?
Сыны Торы растерянно переглянулись. Наверное, можно и таким образом посмотреть на это. Но, с другой стороны, можно сказать, что, лежа в жару и в муках, Даниэл-гомельчанин просто не помнил о скромности. Но неужели правда, что и с тех пор, как жар спал, а боли ослабли, он все равно не стыдится чужих молодых женщин, особенно учитывая, что телом он тощ и щупл? Мойше Хаят увидел, что парни растерянны, и рассмеялся.
— Если бы вы были людьми на самом деле, а не по книге «Обязанность сердец» и не на ваш ешиботский манер, вы бы поняли, что именно этого и хочет Даниэл-гомельчанин. Он хочет, чтобы эти девицы в белых одеяниях прикасались своими руками к его щуплому телу, ласкали и баловали его, одевали и раздевали, кормили, как ребенка, с чайной ложечки и даже водили в уборную.
Мусарники вскочили с обиженными лицами, как будто вдруг увидели, что омывают руки и благословляют хлеб, полный червей. Один из них кипятился и говорил, что этот логойский нечестивец из нечестивцев оскверняет их стол своими словами. Другой кричал, что этот еретик говорит о Даниэле-гомельчанине вещи, которые следовало бы сказать о нем самом, потому что, как сказано, «всякий часто обвиняющий других в каком-то изъяне, видимо, сам страдает от этого же изъяна»[145]. Третий орал еще громче, что у этого вероотступника нет никаких светских знакомых, которые бы его выслушали, вот он и толкается среди ешиботников. Слух о том, за что сыны Торы злы на логойчанина и за что они ругают его на кухне, дошел до главы ешивы. Его уши загорелись и стали краснее, чем его рыжая борода. Ведь это он называл гомельчанина милягой! А теперь Даниэл скатился к нездоровому желанию, чтобы чужие женщины вертелись вокруг него! На этот раз реб Симха Файнерман говорил с учениками, не закатывая глаз, чтобы никто из них, не дай Бог, не подумал, что он имеет в виду именно его. На этот раз реб Симха указывал на учеников пальцем.
— Каждый из вас искал предлога, чтобы не ходить, и в итоге пошел с ненавистью в сердце. Больной почувствовал, что вы ненавидите его, и потому ему приятнее получать помощь от чужих женщин, чем от своих товарищей.
Ешиботники молчали из уважения к главе ешивы. Они понимали, что на словах он обвиняет их сильнее, чем в своих мыслях. По здравом размышлении, расчесав пальцами свою длинную бороду, реб Симха Файнерман пришел к выводу, что надо перевести гомельчанина на подходящую квартиру. Время от времени его будет навещать врач, а обслуживать будут товарищи по ешиве. Зундл-конотопец отправился с поручением в больницу и тут же вернулся с ответом. Больной отвечал, что будет изо всех сил сопротивляться тому, чтобы его перевозили на квартиру, потому что он там умрет, а ешива хочет, чтобы он умер.
