Все это — не что иное, как патетическая ссылка на конечную очевидность чувства (вокруг которого выстраиваются и другие философские понятия, как-то инстинкт, разум). Однако какую роль могли сыграть подобные заклинания в глазах Фихте? Они могли разве чтоубедить Фихте в «нефилософичности» и в несерьезности Якоби[42], — на деле Фихте был несколько иного, более тонко дифференцирующего мнения о Якоби как философе. Однако своим «отчаянным» взыванием к чувству (тут есть и «отчаяние», потому что это уже — самый последний аргумент) Якоби засвидетельствовал следующее: 1) как философ сентиментализма, он представляет тот «примиренный» вариант его, который не допускает отчаяний в чистом виде, так сказать, не допускает себя до того, чтобы допускать отчаяние, и всегда рассматривает чдастдоо (в его самоочевидности) как самый последний аргумент; 2) как это ни странно, в философской мысли Якоби философское, собственно, не отчленено от поэтического: патетическая отсылка — через чувство — к несомненности существования Бога есть в сущности речевой, или поэтически-речевой жест, которому должно было бы соответствовать, сентиментально-поэтическое текстовое окружение. Вообще говоря, как писатель-мыслитель, Якоби в свою эпоху и представляет именно такой промежуточный тип, для которого, скажем, романная форма есть только одна из форм философствования, а форма философского рассуждения, трактата и т. п. есть только продолжение основанного на самонаблюдении, самоанализе, самокопании в своей душе исчерпания внутреннего движения своего чувства (другой вариант того же промежуточного типа в ту эпоху — это упомянутый выше Карл Филипп Мориц, делающий крен в сторону более непосредственно-психологическогосамонаблюдения и описания, без всяких притязаний на философское в чистом виде).
Едва ли можно не удивиться тому, что, как выходит, Жан-Поль в своем отношении к философии проявляет большую строгость, чем Якоби! Нет сомнения, что якобиевский самый последний аргумент всегда сохраняет свою силу, — все равно ведь «мое» чувство всегда отсылает меня к Богу и, следовательно, есть Бог и есть Наивысшее. Однако, одновременно с тем, Жан-Поль вполне отдает себе отчет в том, что на поле собственно философского с помощью этого аргумента невозможно ничего достичь, а поэтому остается, во-первых, создавать такие тексты, в которых этот аргумент признается весомым и на этот счет с читателем заранее заключается некоторое соглашение, — это тексты «душеспасительного» толка, вроде сочинения «Селина, или О бессмертии души» (издана посмертно), написанной и напечатанной уже в 1797 году книги «Кампанская долина, или О бессмертии души* и многих других больших и малых сочинений особенно позднего периода творчества, — а, во-вторых, зная о недостаточности внутреннего чувства, предаваться отчаянию. В отчаянии — знание мыслителя-сентименталиста о том, что его круг самоисчерпывающегося и поляризующегося чувства философски недостаточен и что у него нет никакого достоверного знания относительно того, как можно было бы обосновать данную ему очевидность чувства. Для отчаяния же тут есть две формы — это страшные поэтические картины (которые перекрываются, но не упраздняются «последним» доводом чувства) и это «сатирические» поэтико-философские тексты, которые (как уже сказано) есть не что иное, как попросту сатирический поворот, придаваемый своей же манере рассуждать в полном знании о философской недостаточности или даже несостоятельности своей мысли. Называя такие тексты «поэтически-философскими», я хочу как раз подчеркнуть, что они возникают вследствие отчлененности философского и поэтического (в отличие, как это ни странно, от философа Якоби): Жан-Поль ставит свой сатирически-поэтический текст «на место» философского, но не потому, что бы он смешивал и не разделял одно и другое, а потому, что ему известно — его мысль сюда, как мысль философская, не простирается и, далее, вот каково ее «самочувствие» на этих чуждых ей просторах. Это, говоря иначе, поэзия на месте философии, однако отнюдь не взамен ее.
Как такие, помещаемые на место собственно философского, но не взамен его тексты, тексты поэтические или сатирико-поэтические, они не могут не давать и своего философского эффекта. Это разумеется. Такие тексты говорят и вопят о себе: вот мысль, выбежавшая за свои пределы, вот мысль, которая вынуздцена была выбежать за свои пределы, потому что ее в ее пределах потревожила такая-то скорее всего совершенно ложная философия, опровергнуть которую «моя» мысль, однако, совершенно бессильна, а потому, будучи столь жестоко выброшенный за свои пределы, я могу предстать пред вами лишь вот в таком ужасном и отчаянном, приведенном в беспорядок и даже сходящем с ума состоянии. Это безусловно и есть внутренняя ситуация антифихтеанских выступлений Жан-Поля, которые многое говорят в пользу Жан-Поля как мыслителя с его философскими потенциями: он отчленяет философское как таковое и поэтическое как таковое, знает, что патетическим ссылкам на самоочевидность «моего» чувства в некоторых контекстах вовсе нет места; наконец, он способен показать, в каких противоречиях погрязает и запутывается чувство, когда оно покидает область, в какой обосновалось оно в эту эпоху — в рамках самоочевидности своего самоура-зумения.
По письму Жан-Поля Якоби от 10 ноября 1799 года можно судить
о том, сколь отчетливо видел Жан-Поль свою ситуацию как мыслителя относительно фихтеанской. В этом письме, в частности, возникает проблема языка: «Нужно согласиться со всеми его выводами, если согласиться с его языком[43], — пишет тут Жан-Поль о Фихте, язык же философии — тут в силу вступает логика чувства (Gefühl, Empfindung) — язык должен быть чувственно-воспринимаемым, должен быть рассчитан на органы чувств («Für die Sinnen sei die Sprache!*[44]), а такой язык всегда что-либо «живописует», т. е. он конкретен и нагляден; в противном же случае мыслитель «злонамеренно подменяет выводы на основе созерцания выводами на основе нечистых, а притом опустошенных знаков созерцания»[45]. Тем самым Жан-Поль натолкнулся тут на такую проблематику, которая едва ли была разрешима в те времена, — с тех же пор, за два века, прибавилась историческая перспектива, в какой разворачивалась эта проблематика языка философии, так что прояснилось и отдифферен-цировалось многое из того, что в ту пору можно было лишь предчувствовать или же не замечать вовсе; естественно, что Жан-Поль пытается уловить суть дела на языке своей философии «сентимента», но это не уменьшает его философскую прозорливость. Жан-Поль полагал, что тогда, когда философия, как это было у Фихте, достигает известной высоты абстрагирования, где рефлектируются сами же понятия, абстрагирование, рефлексия и т. д., язык непременно оказывается «лжецом и подтасовщиком»[46] и у нас остается лишь выбор между «1) метафорой, 2) заблуждением, 3) нёсмыслом[47] (опустошенностью)*[48]; слова оказываются даже не «тенями образов», а только «узелками платка, завязанными для того, чтобы не забыть»[49], и заключается фальшивый и колдовской брак «между а) пустыми, б) полными знаками и в) самим предметом»[50]. Ясно, что Жан-Поль не просто полон недоверия к абстракциям (на том основании, что сам он не способен к абстрактно-философскому мышлению), но на самом деле затрагивает острый вопрос языка философии во всей его весомости. Жан-Поль еще и глубже заглядывает во всю эту проблематику, когда обращает внимание Якоби на наличие в языковом выражении фихтеанской мысли разных слоев — абстрагирующего и чувственно- конкретного — и на непрорефлектированность этого обстоятельства внутри самой философии Фихте. Он (в этом письме Якоби) представил такие возражения Фихте со стороны философии языка философии (следовательно, не только с позиции философии чувства!), какие, как кажется, не решился предъявить самому Фихте, заметил возможность полной математизации языка философии[51], непоследовательные признаки такой философской «алгебры» в тексте Фихте и т. д. В целом, такие отклики на философию Фихте со стороны Жан-Поля — совсем не шуточное дело, и ко всем таким реакциям можно лишь внимательно присматриваться, — не каждый раз вполне внятные, они открывают вид на последующую историю философии, вплоть до наших дней, взгляд, который как таковой был, конечно, в ту пору закрыт и от Фихте, и от Якоби, и от Жан-Поля, и не мог ими осмысляться именно как таковой.
