Гёте обратил внимание на некоторую зашифрованность этого текста и ссылается на то, что он фрагментарный и перепутанный. Могу привести вам еще такой пример: в бесконечных спорах о «Слове о полку Игореве» — всякого рода вопросов к этому тексту очень много, тем более что нет собственно древнего текста, где можно было бы справиться, что и как было, — и вот, один из самых больших ценителей этого текста, академик Рыбаков, пришел к мысли, которая до какой-то степени абсурдна. Он восхищается этим памятником, но вдруг говорит о том, что на самом-то деле надо было бы навести в нем порядок, а для того, чтобы сделать это, надо изменить весь порядок. Порядок всех фраз надо изменить. Какой бы замечательный этот памятник ни был, а вот сначала все изменить, а потом уж им восхищаться. То есть, он предложил примерно то же самое, что приходило на ум Гёте, когда он читал «Песнь Песней». Для Гёте это было немножко странно, потому что весь этот текст был настолько близок ему… Ну, уж не дальше же, чем арабская поэзия? И он мог бы представить себе, что эта фрагментарность и неупорядоченность входят в замысел книги, о котором он составил такое ясное представление, о котором он пишет словами простыми, но оглушительными: «нас приводит в восторг мысль, что мы можем проникать чувством в те жизненные условия, когда творили писавшие их [стихи]. Повсюду веют кроткие ветерки <…> интимность сельских отношений, сады, виноградники, пряности, какая-то тень городских ограничений, а затем, на заднем плане всего, роскошный, великолепный царский двор». То, что все это держится на некоем лирическом веянии — это же Гёте почувствовал. Но раз лирическое веяние — то какая же там гладкая и простая логика?! Её может не быть. И мы, читая этот текст и полагаясь на достаточную точность переводов, чувствуем, что так оно, по-видимому, и есть и это прекрасный текст. Теперь, в виде некоторой полушутки, но вполне с серьезной подкладкой скажу вам: вы ведь знаете, что по «Песни Песней» написано довольно много разных музыкальных произведений. Надо вспоминать сейчас, кто и что писал, но самое удивительное и приятное — это то, что в том произведении, которое мне очень нравится и которое проникновенно по-настоящему, нет ни слова из «Песни Песней», вообще нет ни одного слова — и тем не менее, это произведение воспринимается как вполне тонкое музыкальное соответствие «Песни Песней»… Я имею в виду то произведение Воана-Уильямса, которое называется «Floscampi», «Цветок полевой» — а «цветок полевой», это, насколько я помню, из латинского перевода «Песни Песней»[108]. Больше никакого намека на «Песнь Песней» не присутствует в этом произведении, хотя там хор поет и оркестр есть… Но хор-то поет без слов… И солирует альт. Это удивительная музыка, которая композитором поставлена в связь с «Песнью Песней», и она действительно заменяет её, вот — насколько музыка может заменять прозаический текст…

Воан-Уильямс написал это в начале 20-х годов нашего века. И в этом произведении чувствуется, сколько веков протестантской культуры и чтения Библии стоит за этим. Когда мы слушаем, мы это обязательно услышим. Это не тот случай, когда вдруг кто-то, решив, что пора обратиться к Библии, взял что-то из неё как повод написать музыку, со словами или без слов — не имеет значения. А это тот случай, когда слышно, что за этим стоят сотни лет чтения Библии и она вошла, как говорится, в плоть и в кровь, в сознание человека, который эту музыку писал. Отсюда — такое внутреннее спокойствие, отсутствие чего-то показного и очень естественное слияние с настроением самой этой книги. Ну, насколько мы можем почувствовать его: тут ведь получается всегда треугольник или даже более сложная фигура: Библия — автор музыки — и мы с вами. Насколько мы в этом треугольнике можем разобраться? Есть схождения, и это хорошо.

Теперь: Гёте сам рос в протестантской культуре, хотя и несколько иного склада, чем англичанин Воан-Уильямс, по тем не менее это была протестантская культура, в которой Библия тоже читалась из поколения в поколение, и Гёте Библию знал если не наизусть, то очень твердо и во всех деталях и мелочах. И когда он пишет свою автобиографическую книгу «Поэзия и правда», он вспоминает и об этом чтении Библии с детства, и о том, как, в каком порядке это все им усваивалось. И, конечно, ему была свойственна твердость в знании этой книги, та твердость, которой нам никогда не достичь просто потому, что для этого надо было с детства находиться в обстановке бесконечного чтения и толкования Библии. Я хотел найти вам место, где он вспоминает об этом своем раннем детском чтении Библии. Гёте попытался в детстве изучать древнееврейский язык, но потом это не получилось, потому что слишком много языков надо изучать. И тем не менее, он описывает эти уроки, которые он брал, будучи подростком, но, поскольку он выбрал не богословскую карьеру, он мог обойтись без еврейского языка.

Я слышал разговоры, что для понимания Ветхого Завета, как и Нового, необходимо знание языков оригинала. Новый Завет я читал без всякого труда, потому что по воскресеньям после службы, — чтобы и в этот день упражнялась голова, — декламировались, переводились и до какой-то степени толковались так называемые Евангелия и Послания. Так предполагал я приступить к делу и с Ветхим Заветом, который по своим особенностям с давних пор очень нравился мне. <…>

Ну, отец отдал его такому-то доктору на обученье…

Начав брать у него уроки, я увидел, что этот чудак — человек добрый и кроткий. Каждый вечер в шесть часов я отправлялся к нему и чувствовал тайное блаженство в душе всякий раз, когда дверь закрывалась за мной со звонком и мне предстояло пройти к нему сумрачным монастырским коридором. Мы усаживались в его библиотеке за столом, обитым провощенной тканью, весьма зачитанный Лукиан никогда не покидал своего места на нем.

Лукиан упомянут здесь не случайно: это один из греческих авторов, страшный насмешник и почти циник, автор блестящих произведений, которые очень плохо согласуются с чтением Библии, — но именно поэтому он здесь и был в качестве дополнения очень уместен.

Все же, несмотря на такую благожелательность, я достиг своей цели не без сопротивления: мой учитель не в силах был подавить в себе насмешливые замечания вроде того, что зачем это дался мне еврейский язык и какой мне в нем прок. <…> Он усмехался, говоря, что мне надо быть довольным, если я научусь хотя бы читать по слогам. Это меня раззадорило, и, когда дело дошло до изучения букв, я сосредоточил на них все свое внима-

ние. Передо мною был алфавит, во многом сопоставимый с греческим, — начертания букв были ясны, их наименования но большей части мне знакомы. Все это я очень скоро постиг и запомнил, полагая, что теперь-то мы перейдем к чтению. Что читают справа налево, я хорошо знал. Но тут совершенно неожиданно выступило новое воинство, состоявшее из буквочек и значков, точек и всевозможных черточек, представлявших собою, собственно говоря, гласные <,>[109]

Список сокращений

АрМ — Архив А. В. Михайлова (собственность Н. А. Михайловой)

ЗВД — Гете И, В. Западно-восточный диван / Изд. подгот. И, С. Брагинский, А, В, Михайлов. М.: Наука, 1988.

ИМЛИ — Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук

МГК — Московская государственная консерватория им. П. И. Чайковского

МИК — Михайлов А. В. Музыка в истории культуры: Избр. статьи / Ред. — сост. Б. И. Чигарева. М.: Моск. гос. консерватория, 1998.

Парнас — Парнас: Антология античной лирики / Сост., авт. предисл. и коммент. С. А. Ошеров. М.: Моск. рабочий, 1980.

Св — Античная поэзия в русских переводах: Библиогр. указ. / РАН.

Ин-т рус. лит. (Пушкинский дом). Б-ка; Сост. Е. В. Свиясов. СПб.: «Дмитрий Буланин», 1998.

ЯК — Михайлов А. В. Языки культуры / Сост. Н. С. Павлова, С. Ю. Ху-румов. М.: Языки русской культуры, 1997.