XX столетия было хорошо известно, что первым слово «нигилизм» ввел в язык Фридрих Генрих Якоби в своем Открытом письме Фихте (1799),

и, хотя это неверно, но все же и недалеко от истины, а когда П. Тирген весьма своевременно напомнил нам теперь, что И. С. Тургеневу с его — запавшим в память всех — употреблением слова «нигилизм» предшествовало немецкое обсуждение этого слова в 1840-е и особенно в 1850-е годы[3], то и Георг Бюхман знал, что Карл Гуцков пользовался этим словом еще до Тургенева[4], — но, правда, только в наши дни вопрос о существующей здесь зависимости может ясно ставиться как научная задача.

Мы можем спокойно сознавать, что к тем знаниям, какими авторы и редакторы словаря Г. Бюхмана обладали около 1910 года, фактически прибавилось не так уж и много, — но прибавилось, однако, и самое существенное — заинтересованность науки в этом фактическом материале и ее способность как-то с ним обращаться. Если представить себе, что собственно научное знание плавает в огромном океане запечатленного в словах языка знания («пред-знания»), а также и всякого предварительно собранного и зафиксированного знания, то надо признать, что сношения между первым и вторыми протекают далеко не гладко, — их сношения скорее освежат в памяти условия нашей советско-российской почты. Знания так много! — и недостает овладения им со стороны знания же (знающего себя знания).

Однако что же прибавилось фактически? Удалось установить, что

1) слово «нигилизм» появляется в немецкой философской литературе еще до Ф. Г. Якоби, который, следовательно, не был первым и не был первосоздателем самого слова как лексической единицы;

2) слово «нигилист* одновременно и параллельно появляется в литературе в Германии и во Франции в 1780-е и в 1790-е годы[5];

3) новое (немецкое и французское) слово «нигилизм», возможно, восходит к латинскому слову схоластических времен — «nihilianismus».

Все этим ценные дополнения были кратко подытожены в статье Отто Пёггелера[6]. Зависимости же нового слова от схоластической латыни, вероятно, противоречит то обстоятельство, что ни один новый автор, насколько можно судить, не пытался воспроизвести вполне, кажется, мыслимую форму «нигилианизм»[7]. То же, что обрела наука благодаря всем таким прибавлениям, — это сознание просторности и широты культурного контекста, той обширной потенциальности, какое несло в себе новообразование, нередко окказиональное и не влекшее за собой никаких видимых последствий, — то разумение слова, какое предположил Ф. Г. Якоби, вполне понятно и знаменательно, но оно не было ни единственным, ни попросту само собой разумеющимся; такая широта и потенциальность контекста красноречиво обрисовывает условия, в которых слово «самозарождается» прежде всего как окказиональное образование: чаще всего без какого-либо знания о предшествующих его появлениях в текстах и как бы из «точечной* потребности назвать — сейчас и здесь — нечто до крайности важное, поразительное или даже внушающее страх и ужас. Слово, можно сказать, самозарождается на безымянном перекрестке различных смыслов, — слово и создает этот перекресток, это пересечение смыслов, и так собирает их в направлении самого себя как слова, что перечислить ведущие к перекрестку улицы и переулки и, стало быть, показать в отдельности, как отдельное, все, что сошлось к слову и в слове, мы не можем сразу, не можем и до сих пор, — слово заявляет о том, своим существованием, что держит этот названный им перекресток в своей власти; держа его в своей власти, оно держит в своей власти и всех им пользующихся, хотя явно и то, что, находясь на такой площади смысла, мы иногда смотрим на нее с несколько разных точек зрения и, как говорится, сдвигаем акценты в слове.

Благодаря всем новым дополнениям наука, можно думать, укрепила также и свое сознание регулирующего значения истории слова в размытых и трудно уловимых движениях «идей». «Идеи» в культурной истории — или, иначе, то, чпиi ключевых слов культуры — во всяком случае не самое явное и «осязаемое» из того, что мы тут встречаем.

4.

И все же, изучая историю слова «нигилизм», совершенно невозможно обойти тот круг смыслов, в котором только и возникает то, что вынуждает именовать себя словом «нигилизм», — иначе говоря, тот круг смыслов, какой сходится в фокус новообретаемого «нигилизма» и через Ниго получает свое (как бы «собственное») именование. Тут нет противоречия к только что сказанному выше: мы хотя и едва ли могли бы назвать «улицы», сходящиеся на перекрестке «нигилизма», однако чуть легче пробовать установить некоторую динамику исторического движения, вследствие которой возникает «перекресток», или площадь смыслов.

Стараясь не забегать вперед и не говорить лишнего именно для истории слова, отмечу только, — в самой общей форме, — что было, по всей видимости, две исторические фазы, сделавшие возможным и породившие на свет новое слово «нигилизм» и ему соответствующее — «нигилист».

Вот эти две фазы. Первая из них, приходящаяся на рубеж XVIII–XIX веков, связана со становлением новой человеческой личности (т. е. с новым самопониманием, самоуразумением личности) — вне рамок канонически-риторических, личности как всецело принадлежащей себе и имеющей как свое свои мысли, все свое душевное и духовное содержание и, главное, свои чувства. Эта личность ищет себя, начиная примерно с середины XVIII века, ищет себя путем проб и ошибок, сопротивляет-

ся при этом всему заданному в рамках прежнего само уразумения культуры, всем ее «готовым словам», всем ее «нормам», какие ощущаются и осмысляются теперь как «оковы* и «узы*, а при этом становящаяся заново личность стремится опереться на — открывающуюся ей — несомненность, или, иначе, с другой стороны, непосредственность того, что (будто бы) обретает в себе. Чувство — это не аффект из числа тех, какие давно уже установлены теоретически, заранее расчерчены и существуют для всех и всегда, а это конкретно испытываемый мною здесь и сейчас и составляющий мою принадлежность и мое неотторгаемое достояние склад чувства, переживания — во всей их конкретной непосредственности. Так понятая человеческая личность стоит на своем и ставит на себя, и только на себя, — она (думает, что) овладела собой как своим внутренним. Разные состояния чувств и переживаний, конечно, могут сравниваться между собой и обобщаться, — однако отношение между общим и конкретным тут совсем иное, чем тогда, когда конкретно происходящее «в душе» есть только случай общего: «я* владею своим чувством, тогда как прежде я мог находиться в состоянии такого-то аффекта как идущей из своего мира силы, какая овладела «мною*. Это новое самоуразумение личности, когда она выступает как исключительно и безраздельно владеющая своим внутренним миром, удивительно тем, что до сих пор чаще всегда рассматривается как «естественное» для человека — не как определенная, историческая и преходящая, форма самоуразумения личности, а как нечто «вообще» свойственное человеку. Это безусловно не так.

Вторая фаза приходится уже на середину XIX века и, в отличие от первой, не завершается столь же несомненным успехом. Ова связана с утверждением «посюсторонности* в качестве единственной действительности и, соответственно, с отрицанием всякой трансцендентности, иного, высшего, мира, например, мира высших ценностей или существования бога, или такого вневременного бытия, какое давало бы смысл и всему земному и было бы исконным источником всякого смысла вообще Это, в тенденции, так сказать, последовательный и непримиримый антиплатонизм. Такая фаза в одной своей части — в утверждении позитивности земного посюстороннего мира — удалась вполне, — никакой реализм середины XIX века не был бы возможен, не будь тут удачи и успеха: взгляд всякого писателя и художника принципиально опущен на землю и погружен в наблюдение земной человеческой действительности, причем совершенно независимо от того, действия каких высших сил признает он в этом земном мире. Однако в другой своей части эта фаза так никогда и не добралась до своего финала и в конечном счете, можно думать, — плохо то или хорошо, — потерпела крах. Такая часть — самая радикальная; она соединена с полным переворачиванием прежнего традиционного истолкования мира, с «переоценкой всех ценностей», как это позднее назвал Фридрих Ницше, с устранением даже самых остатков и пережитков прежних ценностно-нормативных «задан-ностей», какие могли сохраниться от традиционно-риторической культуры, — выражение Ницше весьма точно передает то, что тут задумывалось в рамках культуры, на крайнем фланге ее самоуразумения.