Значит, я не ошибся, он в самом деле расстроен.

Не понимает, что его сам Осман прогнал. Не хочет понимать.

Неужто он до могилы останется ребенком и будет грезить о дружбе с людьми, которые не снисходят до таких, как он? Мы его не устраиваем, своей нищетой мы постоянно напоминаем ему о его собственной бедности. О дружбе с блестящим Османом, хозяином жизни, до вчерашнего дня он мог только мечтать. Вчера они стали приятелями. Что произошло утром? Он проверял свою память и убедился: все было на самом деле, он ничего не выдумал, ему ничего не примерещилось. Осман и впрямь обнимал его, называл приятелем, расцеловал в обе щеки. А утром слуги не пустили его поздравить приятеля с праздником, обидели его, и все из зависти, злобы и ненависти, которые слуги питают к любому.

Осман здесь не виноват.

Для человека, сохранившего хоть каплю здравого разума, все было бы ясно с самого начала, и, будь у него малейшее чувство собственного достоинства, он послал бы Османа ко всем чертям. Но Махмуд в плену своих призрачных грез, своего желания, чтоб все было так, как ему хочется. И ему важно сохранить не достоинство, а дружбу.

И надо же было ему нарваться на Османа, который очаровывает людей, использует их и отбрасывает, чуть только пропадает в них нужда!

Осман — холодная скала, Махмуд — кот с перебитым хребтом, жаждущий тепла. Один не помнит, другой не забывает. Одному безразлично, другому — мука.

Что сказать ему? Дурень, приди в себя! Или: бедняга, забудь!

Смешон он и жалок, и не знаешь, то ли отругать его, то ли пожалеть.

— Лишь бы Осман не рассердился,— озабоченно повторил он.

Ушел он вроде веселый, но меня не обманешь: грызет его сомнение, как бы он ни старался его подавить.

Долго он будет горевать или скоро забудет? Вся его жизнь — цепь обманутых надежд, пора бы уже привыкнуть к разочарованиям.

— Плохую услугу я ему вчера оказал,— пожаловался я Тияне, когда Махмуд ушел.

— Дураком родился, дураком помрет,— отрезала она сердито.— Что ж мне теперь, плакать, коль Осман его выгнал? У него жена дома, сидел бы с ней!

Ну, сегодня явно с левой ноги встала!

Лучше всего дать ей на свободе полютовать, подумал я и решил пойти к Шехаге поздравить его с байрамом, про себя рассчитывая убить сразу двух зайцев — соблюсти обычай и избежать бури, которая каждую минуту грозила на меня, без вины виноватого, обрушиться. Вижу, молнии уже так и сверкают.

— Что ж, и перед тобой двери закроют? — язвительным тоном спросила Тияна.

— Шехага звал, неудобно не пойти. А не пустят, горевать, как Махмуд, не стану.

— Да вы готовы ползать перед ними! Ни стыда, ни совести нет!

Мне не хотелось уточнять, о ком она говорит. О гайдуках ли вроде Османа, или о богачах вроде Шехаги. Если она имела в виду их, тогда это для меня прямое оскорбление. А может, это все те, кто за пределами этой комнаты, все, кто не она? Если так, значит, это любовь.

Я выбрал то, что меня больше устраивало, поцеловал ее в щеку, показывая, что не обиделся на ее слова, и степенно вышел на улицу.

Дом Шехаги битком набит гостями, шум, как на постоялом дворе. У дверей я столкнулся с Османом, провожавшим Зафранию. Он прикинулся, что не видит меня или ему безразлично, видит он меня или нет.

Шехагу я встретил в коридоре, он только что проводил кадия. Неужто все приходят выразить ему свое почтение? Не любят, а приходят. И он не любит, а сердечно благодарит за внимание, приглашает снова заходить, мол, рад будет.

Знаю я, как он радуется!

Мне вспомнились события этой ночи, и я с наслаждением посмеялся в душе: сказать бы им, что Рамиза похитили по распоряжению Шехаги, стали бы они расшаркиваться перед ним и лебезить, скрывая свои мысли и истинные пожелания?

Я подошел к Шехаге, когда он остался один, поздравил его и поцеловал ему руку. Я думал, мы поцелуемся как равные, пусть и вопреки очевидности, но по сдержанному, напряженному выражению его лица понял, что близость со мной ему сейчас ни к чему. Может быть, оттого, что нас связала важная тайна и отношения наши другого свойства, чем с прочими людьми? Или я тоже принимаю желаемое за действительное, как Махмуд?

Нет, мы все-таки другое дело. (Все напрасно, человек неисправим, вечно обманывает себя, даже не сознавая этого.)

Чтобы не позволить ему оттолкнуть себя, я спросил, что с Рамизом, где его укрыли.

Ответил он без тени улыбки:

— Откуда мне знать? Почему ты меня спрашиваешь?

— А кого же мне спрашивать?

— Никого.

И улыбнулся заговорщицки, вводя меня в одну из комнат, где была в основном молодежь. Мелкая сошка. Знай, сверчок, свой шесток, а в старости будет, как с Махмудом. К счастью, меня это не очень трогает.

Да и заботило меня сейчас совсем другое: не шел из головы ответ Шехаги. Мне было стыдно и досадно, стыдно за себя и за свой дурацкий вопрос, досадно и на себя, и на Шехагу. Конечно, он прав, не нужно было спрашивать, тем более теперь, когда нас могли слышать сотни ушей, но мог бы и он ответить по-другому, не так грубо и оскорбительно. Неужто обязательно каждый раз показывать свое превосходство?

Я сидел мрачный и злой и прислушивался к разговору, который едва понимал.

Зачем я здесь? Надо было поздравить и убраться восвояси. Я убедил Шехагу спасти Рамиза, разве этого мало? Я сделал то, о чем и во сне не мог мечтать, чего я еще хочу? Без конца мусолить свое благодеяние, восторгаться своим добрым поступком, ликовать над поверженным врагом? Смешно, право!

Здесь другой мир, чужой и непонятный. Сделали — и точка. Что тут рассусоливать? Мы по простоте душевной любим пережевывать и тешить себя, перебирая в памяти случившееся. Они сделали — и забыли. Не могу не признать: они мудрее. Смелый поступок наполнил меня гордостью и радостью, они совершили смелый поступок — и молчок. Много ли мы совершаем и малых подвигов, не говоря уж о больших? Потому и нелегко нам с ними расставаться. А в их жизни один бог знает, сколько всевозможных дел и всевозможных тайн. Ведь у них все тайна, а у нас нет тайн. Верно, по этому признаку великие мира сего и отличаются от нас. По-настоящему важные вещи никогда не происходят у всех на виду, открыто. У всех на виду лгут, говорят громкие слова, у всех на виду лицемерят и совершают насилие. Важные дела, добрые или злые, совершаются втайне, их готовят, пока мы, ничтожные людишки, спим, а проснемся — и давай ахать и охать: что такое, откуда вдруг?

Устав от наивных мудрствований, я прислушался к разговорам молодых чиновников.

Говорили о похищении, посмеивались, ерничали. И крепость уже не крепость, сказал один. Когда-то крепость была надежнее могилы, теперь — заезжий двор на развилке. Завернешь, вроде Рамиза этого, чуток посидишь, поспишь, коли охота есть, отдохнешь, а надоест — и пойдешь себе своей дорогой. И вся-то разница, что на постоялом дворе платить надо, а в крепости тебе все даром. Жалко только, высоко стоит, на горе, подниматься тяжело, а то как бы хорошо завернуть на часок, от дел уморившись.

Другой заявил, что крепость вовсе не нужна, крупные преступники выходят из нее по своей воле, а мелких туда и сажать незачем. Превратить бы ее в лабаз под зерно и картошку! Места много, сухо, ничего не погнило бы.

Третий спросил: кто мог устроить побег? Вряд ли это сделала мать Рамиза, больно стара, и на коне не ускачет, и в сеймена-богатыря не переоденется, да и коменданта ей так лихо не стукнуть. Не могла этого сделать и беднота, что слушала его в мечетях, бедняки действуют не хитростью, для этого им ума не хватает, а голой силой. И не богачи, которые могли бы за неимением собственной храбрости купить чужую, потому что им здесь никакой корысти не предвидится, они вне всякого подозрения. А вообразишь, что в этом деле замешан человек, знающий толк в фальшивых печатях, знающий, как пишутся письма тюремщикам, как им даются распоряжения и от чьего имени, то тоже окажешься на ложном пути — Рамиз как раз и обрушивался на людей, которым все это известно. Зачем бы им во вред себе действовать? Вот и получается, что, по зрелом размышлении и принимая во внимание все обстоятельства, в похищении вообще никто не участвовал. А коль оно совершилось, ему и сказать нечего, поскольку в сверхъестественных силах он не разбирается.