Были это неглупые молодые люди, но порядочностью, на мой взгляд, они явно не отличались. Побег Рамиза сам по себе их не волновал. Они не на стороне Рамиза. Но и не на стороне своих начальников. Они издевались над их бездарностью с высоты своей одаренности, которой не дают ходу. Будь власть в их руках, Рамиз не сбежал бы из крепости. Это не было сказано, но само собой подразумевалось. Эти молодые старики, обогатив свое ненасытное честолюбие опытом старших, обеспечат нам чудесное будущее. Нынешние власти не возбраняют нам плакать, эти и того не допустят, и мы станем жить веселее. Нынешние власти допускают недовольство, безмолвное, тайное,— эти запретят, и мы будем жить счастливее, потому что недовольство делает людей несчастными.

Мне вспомнился вечер у хаджи Духотины — в который уже раз! — и я вышел из комнаты, чтоб опять не ляпнуть чего-нибудь непотребного. Нынешние бьют, эти будут кастрировать.

Не глядя, я прошел мимо Османа.

— Ты что, не видишь меня? — спросил он смеясь.

— Ты же меня не видел.

— Ребенок ты, что ли? Я нарочно, я же с Зафранией шел, а он известный нюхалка!

— Знаю.

— И разговор у нас был занятный. Знаешь, что я у него спросил? Как они дошли до такого срама? И почему такой шум подняли вокруг Рамиза? А он только посмотрел на меня и слюну проглотил.

— А почему ты Махмуда в дом не пустил?

— Какого Махмуда?

— Кутил с тобой у Зайко.

— Ах, этот! Да что бы я с ним стал делать в этакой кутерьме? Видишь, сколько народу? Кого только не было! И кадий, и муселим, и муфтий, и тефтердар. Я их всех рядком усадил. Ведь они грызутся и ненавидят друг друга, как собаки бешеные. Дай, думаю, погляжу, что будет. А они сидят бок о бок на сечии, кисло улыбаются, разговор стараются какой-никакой вести, чтоб люди видели, как они любят друг друга, будто никому ничего не ведомо! Муселим первым не выдержал, поднялся, чин чином простился и давай бог ноги. Кадий посидел чуть дольше и тоже выкатился, зеленый от злости. Потеха, сказать тебе не могу, словом, повеселился всласть!

Ему и это в радость. Все, говорит, считают своим долгом лично поздравить Шехагу, хоть и знают, что тот их терпеть не может. А приходят, потому что боятся. Знают, что вчера он был у вали и сегодня туда пойдет поздравлять с праздником и при этом может что-то сказать не в их пользу. Обмирают со страху: вдруг наговорит на них, вот и улыбаются угодливо, хоть у самих колики начинаются от одного его вида. Из-за вали боятся Шехагу. А вали немного надо, чтобы взъесться на кого-нибудь; так же, как они ненавидят друг друга, они ненавидят вали. А вали — их. Не будь этого, плохо бы нам пришлось. Живи они в согласии, от нас бы мокрое место осталось. Междоусобица их для нас чистое спасение, благослови ее господь! Испокон веку так было, вот простым людям и удается кое-как жизнь прожить, поскольку ихняя-то на волоске висит. Шехага много чего может, так много, что их озноб пробирает, лишь только они о том подумают. Друзья ли вали и Шехага? Оба, конечно, твердят, что друзья, выгодно им это, но не друзья они. Друзья — это что-то совсем иное, он не знает что, только не это. Вали — должник Шехаги. Мот он страшный, приехал сюда без гроша, Шехага помог ему, предложил денег столько, сколько надо, чтобы не испытывать нужды. И тот не испытывал нужды — за короткое время взял сто кошелей дукатов! На что он их потратил? Во-первых, легко тратить добытое без труда, а во-вторых, может, и не потратил, а отвезет туда, откуда приехал. Они все так — приезжают налегке, а возвращаются с целым караваном добра. Просто удивительно: ни одному человеку у власти не удается сохранить честность. Или боятся заварухи и отставки — а ведь надо жить и когда тебя скинут! — или уж так все поставлено, что нельзя не брать, пока тебя не скинут. Потом вроде снова честными становятся. О долге не говорят ни тот, ни другой. Вали не хочется возвращать долг, Шехаге не хочется получать долг, ибо долг делает вали слабее, а Шехагу — сильнее. Без долга вали был бы неприступен как твердыня, но состояние его убавилось бы на сто кошелей дукатов, а это целое богатство, и он предпочитает поступиться гордостью, зато выиграть в деньгах. Деньги — вещь полезная, ибо если власть — зло, то алчность власть предержащих делает ее переносимей. Как Шехага не боится, что этот долг может стоить ему головы? Ведь вали таким образом отделается от тяжкой обузы. В том-то и штука, что не отделается! Шехага умен и знает, с кем имеет дело: он взял у вали обязательство, заверенное всеми печатями и засвидетельствованное в суде, что вали выплатит весь долг в пользу богоугодного заведения — медресе или библиотеки, которые носили бы имя Шехаги, в случае если с ним случится какая беда, все равно какая. Оба прекрасно понимают, что это означает, и вали от всей души желает Шехаге долгих лет жизни и готов сделать все, чтоб оградить его от опасностей. Так вот отданные в долг дукаты превратились в чудодейственный амулет, который охраняет от всякого зла.

— Что ж, и ты тоже под защитой этих дукатов?

— Еще бы, конечно!

— Ну тогда не такие уж вы герои.

— А кто тебе сказал, что мы герои? И кому сейчас нужно геройство?

Я задал ему тот же вопрос, что и Шехаге: где Рамиз?

Он улыбнулся:

— Не в крепости.

— Много ты мне сказал.

— Больше тебе и не требуется.

Рассуждение Османа о ненависти оставили в моей душе тяжелый осадок. Что за жизнь у этих людей, думал я по дороге домой, какое непрекращающееся напряжение, каждый шаг и каждое слово строго отмерены и рассчитаны, а сколько сил отнимает стремление проникнуть в замыслы противника! Пытка, а не жизнь! На что уходит время! Для простых мыслей и чувств, для заботы о чем-либо, помимо спасения собственной шкуры, не остается места. Мы видим их силу, мощь, богатство, и знать не знаем об их несчастье, о постоянном страхе, они боятся себя, боятся других, боятся того, кто выше, боятся того, кто ниже, боятся того, кто умнее, подлее, ловчее, боятся тайны, тени, мрака, света, ложного шага, правдивого слова, боятся всего, всего на свете!

Стоит ли в таком случае удивляться их злобности!

Неужто и я завяз бы в этой дьявольской трясине, если бы каким-то чудом меня занесло на их путь? Наверняка. И понятия бы не имел, что за беда меня постигла: ведь и они не представляют себе, что можно жить по-другому.

И еще как можно! Пусть иной раз без хлеба, зато без ненависти, без постоянной дрожи и страха. Я могу позволить себе роскошь отдаться беспричинной радости, сильному чувству, необдуманно что-то сказануть, безрассудно поступить. У меня достаточно времени для простых, обычных мыслей, чувств и дел. Достаточно времени для себя — такого, какой я есть. И я собираюсь — правда, слишком уж долго! — жить мирной человеческой жизнью.

Их мысли постоянно заняты либо тем, кого они не любят и кто люто ненавидит их, либо тем, знакомым или незнакомым, кто готовит им западню ^{7}. Они всегда в состоянии войны, избавление им может принести только смерть.

А у меня в мыслях любимая жена (почему она сегодня такая сердитая?), а в сердце — детская радость: первый снег! Я гляжу на него с изумлением, словно вижу впервые в жизни, а он падает густыми хлопьями, набрасывая на город белое покрывало.

Незначительные мысли, незначительные ощущения, но насколько я с ними богаче! И явились-то они мне, похоже, для того, чтоб своей невинностью защитить от мрака их жизни.

Загребая стоптанными башмаками мокрый снег, навстречу мне шел Махмуд.

— Куда направился?

— Никуда. Хожу просто. Видишь, снег.

-Я говорил с Османом о тебе. Он жалеет, что так получилось. Столько народу набежало, он совсем голову потерял.

Обрадовался бедолага — в который раз!

— Может, сейчас пойти?

— Не стоит, давка страшная. Я сам видел его мельком. Успел только спросить про тебя.

— Тогда завтра?

— Лучше завтра.

Бедный мой Махмуд, и завтра будет то же самое, и завтра слуги не пустят тебя в дом. Но по крайней мере до завтра тебя будет согревать надежда. И на что тебе они? Мы не для них, и что касается меня, то и слава богу!