Она легла, но я непрестанно чувствовал ее руку — на груди, на лбу: она стерегла мои муки.

— Ты мне спать не даешь,— сказал я вроде с упреком, хотя никогда в жизни ничего лучше и милее не желал.

— Тебе правда лучше?

— Да. Спи.

Я закрыл глаза и попытался унять дрожь, чтоб убаюкать ее своим покоем. Вскоре она задышала глубже и ровнее, сморенная усталостью.

Я оперся на руку, склонился над ней и долго смотрел на длинные тени ресниц на ее округлых нежных щеках. Ее милое лицо изгнало чудовищ из сна и грозные взгляды из яви. У меня есть Тияна, что они мне?

Рука не держала, я лег.

Тияна испуганно вздрогнула:

— Что ты?

— Смотрю на тебя.

Огромные глаза застыли от ужаса, губы приоткрылись, казалось, она сейчас закричит.

Как она хороша!

Я поцеловал ее в щеку, и она сразу успокоилась, выражение страха на лице сменилось сонной улыбкой.

Тараканы вовсю хозяйничают в комнате, грызут стены, пол, мебель; скоро примутся за нас. Луна уходит, погружая лицо Тияны в тень,— вот жалость, как бы я хотел всегда видеть ее в серебряном свете луны, не терять ни на мгновенье! Я прислушиваюсь к шагам первых предрассветных прохожих и думаю о ней и о себе. Конечно, она заслуживает лучшей участи, но что я без нее? Я вырвал Тияну из ее мира, мои ее не любят, ее — не признают, я для нее все, что у нее есть, все, о чем она мечтала: любовь, нежность, уверенность, защита. Вот что помогает мне жить: ее девичьи мечты! Я еще не перестал ей сниться, не перестал быть желанным! Но что будет, когда жизненные бури разорвут эту пряжу нежнее паутины и человек из мира мечты и снов станет таким, каким стал этой ночью я, жалким и униженным? Ведь это удел всех грез! Она тогда застынет от ужаса. И ничего не останется, даже иллюзий.

Не знаю почему, мне вдруг вспомнились хотинские плавни и старший сын цирюльника Салиха с Алифаковаца — никакой связи, по крайней мере внешней, я не видел. А вот вспомнилось. И внезапно я понял, почему он себя зарезал. Младший брат смотрел на него как на божество, все свои поступки соизмерял с ним, был храбрым рядом с ним, потому что верил в его силу, восхищался его серьезностью и чистотой. И в одну ночь его брат, его идеал стал жалким и раздавленным — таким, как все.

И этот запятнанный человек чувствовал себя униженным перед самим собой, корил и себя, и людей, толкнувших его на гнусное дело, но, конечно, тяжелее всего ему было осуждение брата. Что он уронил себя в собственных глазах, это он пережил бы и переболел, рано или поздно это все равно случилось бы, но он убил брата, разом отняв у него все — и прошлое, и надежду на будущее.

Младший брат плакал в карауле — его отослали, чтоб он не видел всей гнусности, но он видел и потому молчал целую ночь, оставшись вдруг один во всем мире, без опоры, без своей наивной веры в брата.

Люди таковы, какими мы их себе представляем. Мы мечтаем о жизни, о мире. Но как сберечь свои и чужие мечты? Люди видят нас, мы видим людей, и все выходит наружу, как на маскараде, с той разницей, что жизнь не любит шуток. Однажды очнемся и в страхе посмотрим друг на друга: где наши мечты?

И Тияна спросит: «Где мои мечты?»

Я не обещал ей достать звезду с неба, хотя и такое бывает, кое-кто даже верит в это, иногда долго, но до конца — никогда! Я покорно каждый праздник зажигал свечи под изображением султана, засиженного мухами, писал письма и прошения всегда одинакового содержания и даже Тияне не жаловался на свое скучное занятие, до последнего гроша приносил домой мизерное жалованье, которое никак не становилось больше, и не мог обещать ни себе, ни ей, что скоро жизнь пойдет по-другому. И все же я был счастлив: судьба обделила нас деньгами, зато щедро наградила любовью, я не боюсь ни жизни, ни людей, боюсь только, чтоб сердце твое не пресытилось мной. Я был одинок, теперь у меня есть свой мир, словно я завоевал для себя собственную планету, и я никому не позволю проникнуть в наше царство, нарушить наш покой.

И вот сегодня властелина царства над пекарней, полного тараканов, крыс, кашля и громыхания, владельца собственной планеты в три квадратных метра, сегодня ночью этого царственного властелина обмазали дерьмом и облили мочой. Под Хотином такого со мной не сделали бы, просто убили бы — там велась честная игра. А наши сделали, на такое способны только свои. Да еще сделали так, чтоб остался след на всю жизнь. Даром меня отмывали сегодня, даром я буду отмываться завтра и послезавтра и год за годом — унижения мне не смыть никогда.

Я повернул голову и зарылся лицом в горячую подушку: что со мной сделали?

И за что?

Только за то, что я был глуп, что был пьян, что разозлил их? Или за то, что я сказал им то, о чем сам и не думал? За то, что сказал то, что думал? Если так мстят воробьям, как же тогда поступают с ястребами? Кто они? Разнузданные безумцы? Слабоумные маньяки? Звери?

Я, червяк, мелкий и ничтожный, что я мог сделать им, слонам? Какой ущерб я мог им нанести?

Я — кулак, ударяющий в стену.

Я — удар, от которого больно тому, кто бьет.

Я — песок под их ногами, птица, немеющая от тени ястреба над лесом, червяк, которого клюет курица, чуть только он вылезет из своих подземных ходов.

Я — маленький человек, забывший о том, что он маленький. Их оскорбило то, что я осмелился думать.

Зачем им понадобилось мне мстить? Чтобы нагнать на меня страх? Чтобы другим было неповадно? Чтобы поизмываться над слабым? Чтобы запретить думать? Чтобы запретить говорить?

Ни на один вопрос я не находил ответа. Меня привела в ужас бессмысленная жестокость расправы. Где мы? В каком мире живем?

Или, может, это сон: разве наяву возможен такой бред?

Увы, сон воплощает наши желания, а жизнь пробуждает от сна.

Знали ли вы об этом, десятеро моих погибших товарищей по днестровским плавням, когда к вам пришло пробуждение и — тоска? «Все пройдет»,— говорил тихий Ибрагим Паро. Но разве это утешение? Пройдет и радость, пройдет и любовь, пройдет и жизнь. Разве только и надежды на то, что все пройдет? И все же пройдет — и этот стыд, и этот ужас, и эта пытка, из-за которой я готов умереть, не сходя с места.

Я прижался к Тияне, надеясь, что любимая избавит меня от страха перед наступающим днем. Не просыпаясь, она почувствовала меня и подвинулась, чтобы мне было удобнее. Я вдыхал запах ее волос и безмолвно шептал, глотая горькие слезы ярости: «Милая, пройдет и это. Забудь все, что ты видела. Не пробуждайся от своих мечтаний ни завтра, ни до конца своих дней. Нам будет снова хорошо, забудь то, что ты знаешь. Забуду и я, если смогу».

Но, может быть, я постараюсь не забыть. Я не хочу отказываться от себя только потому, что в мире существуют дикие звери. Они унизили меня, унизили чужими руками, у них для всего есть подручные, извечные слуги без души и совести, такие же, как и они сами; разница лишь в том, что у хозяев есть право приказывать, есть власть над людьми, хотя мне, наверное, никогда не понять, какая и откуда. Все над ними насмехаются, все их презирают, но все — боятся. Я тоже презираю их и тоже боюсь.

Они унизили меня, оплевали, вымазали в дерьме, но я не сдамся. Они принадлежат к чужой, вражеской земле, и я сам виноват, что пути наши пересеклись. У нас нет общего языка, нет общих мыслей, нет общей жизни.

Я, безрассудный воробей, отправился в гости к ястребу! И конечно, едва унес ноги.

Больше такого не случится. Дважды эту ошибку я не повторю. И если сегодняшняя пытка заронит в мою душу семена ненависти, виноваты будут они.

Я чувствую на своем лице ласковое, трепетное прикосновение погожего весеннего дня. Но глаз не открываю, хочу продлить ночь. Пока они думают, что я сплю, меня нет, для них по крайней мере.

Я слышу, как шепчутся Тияна и Махмуд. Он принес травы, что силы возвращают, и мазь от ушибов. Травы, говорит, отличные, без обмана, он одно время сам промышлял лечебными травами, в Турции жил этим, у них там травы не похожи на наши, но нужда заставит, мигом разберешься, что к чему. Он верит в травы, убедился и на себе, и на других в их целебности, да и неудивительно, ведь в них солнце, вода и разные там соли, и все это перемешивается и течет по стебелькам и выходит что твоя ракия, крепче или слабее, чистая как слеза. За мазь он не ручается, ее делал травник Фехим, для кого — он ему не сказал, чего зря болтать, а не ручается потому, что Фехим сам мучается язвами на ногах и вылечиться не может, где уж ему других лечить. Только мне об этом говорить не следует, пусть лучше я буду верить, вдруг да будет толк. Если не полегчает, самое верное средство — медвежий жир, правда, его сейчас не найдешь, неплохо и заячье сало, его он берется раздобыть.