Говорил я вещи справедливые и верные, я и впрямь так думаю, хотя говорить этого не следовало бы. Сам я никакого удовольствия не получил — осталось только чувство стыда, переворота в головах людей мои слова не произведут, все будут думать так, как думали до сих пор.

Глупо, ненужно, бесполезно. И виноват один Зафрания!

Вот чертов педераст, продал ни за понюшку табаку! «Бойся их как огня!» — поучал Смаил Сово, а может, и другой кто, я теперь все приписываю погибшим товарищам. И еще тот человек говаривал: «Откровенное скотство еще не скотство, а вот тот, кто скрывает свое скотство, он и есть самый что ни на есть последний скот!»

Да уж, я в этом убедился как нельзя лучше!

Впрочем, плевать. Кто знает, может, это и к лучшему. Буду себе служить у прижимистого, трусоватого и доброго Моллы Ибрагима, писать прошения и жалобы, письма солдатам, а в солдатах никогда недостатка не будет, как и в войнах. Это даже лучше, чем если бы я получил другое место. Сейчас от меня никто не зависит, я всего-навсего посредник и могу себе позволить жалеть и утешать людей в их реальных и мнимых бедах. Я всегда на их стороне. Для меня было бы сущей мукой судить людей даже в малости. Как рассудить бывшего австрийского пленного с его преемником? Все кругом так перепутано, что трудно признать одного полностью правым, а другого — полностью виноватым. (Очевидна лишь несправедливость, унижающая и убивающая людей, но ее никто не трогает.) Вот и прекрасно, подумал я весело, сегодня я вынес себе приговор: никогда никого не судить. И слава богу! А сказал я правду. Конечно, правду эту я увидел снизу, да и как же я еще могу смотреть? Тем, кто наверху, она видится по-другому. Так, черт побери, и получается, что у каждого своя правда, но, в конце концов, может, это и хорошо (непонятно только, почему ее зовут правдой?), ведь, будь правда одна-единственная, можно было бы помереть со скуки, а самое лучшее, когда чужая правда — неправда, тогда жить интереснее.

Ударившись в нехитрое мудрствование и найдя в нем некоторое оправдание для своего безрассудного выпада и какую-никакую позицию, а позиция дает ощущение правоты и смелость, я вздохнул свободнее и заторопился узкими улочками к своему дому. Улыбнусь с порога Тияне и скажу ей…

Я не успел придумать, что скажу. Голова моя затрещала под чьим-то кулаком; падая, я услышал топот множества ног, словно били по барабану. Я потерял сознание.

Не знаю, сколько я лежал, сколько продолжался этот сон без сновидений, подаренный мне чьим-то кулаком. Очнувшись, я смутно увидел над собой луну, и тут же мои веки снова опустились, тяжелые и омертвевшие.

По улице кто-то шел в мою сторону — я понял это по звуку шагов,— но неожиданно остановился и торопливо зашагал прочь. «Что со мной?» — спрашивал я себя, с трудом шевеля отбитыми мозгами. Болела голова, болел позвоночник, болели руки и ноги, рот полыхал огнем. И снова беспамятство избавило меня от мук.

Окончательно очнулся я от чьего-то голоса и прикосновения чьих-то

рук.

— Слава богу, живой,— шелестел шепот.— Встать можешь?

— Что со мной?

С этим вопросом я впал в беспамятство, с ним и очнулся. Неподалеку журчала вода. Хотя бы каплю!

— Откуда я знаю, что с тобой? Я здесь случайно, иду, вижу — лежит человек, ну, думаю, пьяный. Подхожу ближе, смотрю — ты. И свалился-то ты, приятель, не спьяну. Здорово тебя исколошматили.

Я узнал его: Махмуд Неретляк. Он что-то счищал с меня.

— И обмарали тебя, и облили с головы до пят. Почище нужника. Фу, вонь какая, убей их бог. Вот хворостиной хочу убрать, да никак не счищается, все руки перемазал. Дрался ты с кем, что ли?

— Домой бы.

— А куда ж еще, понятно домой. Пускай жена хорошенько отмоет, синяки да шишки потом увидишь. Ну-ка, встать можешь?

Я отплевывался, изрыгая кровь и нечистоты.

— Погоди, ополоснусь немного.

— Ополоснись. Но одежду придется жене отмывать в щелоке. Другое что-нибудь наденешь.

Другой одежды у меня нет. Тияна и эту, единственную, чинила и наглаживала, чтоб я мог пойти в гости, и вот увидит меня в таком виде. Перепугается насмерть.

Махмуд подтащил меня к чесме, я подставил голову под струю, глотнул холодной воды, сполоснул рот, мертвыми руками провел по одежде, пытаясь счистить дерьмо. Только бы Тияна не увидела!

— Не трогай, только размажешь.

Я снова сунул голову под струю — нестерпимо болел затылок. Махмуд меня поддерживал.

— Еще удачно все вышло. Собрался я домой, а меня не пускают, посиди да посиди, куда торопиться, выпей еще. Так вот за разговорами и засиделся, потому и на тебя наткнулся.

— Здесь кто-то проходил, да как увидел меня — смылся.

— Кому, Ахмед, охота ввязываться? Убежать легче, чем помочь. Не такая уж это великая радость — таскаться по судам, давать показания, терять время! По-человечески понять можно. Пошли, обопрись на меня. Видишь, чем не служба: подберешь кого на улице и веди домой.

Он не спрашивал, что со мной произошло, кто меня избил и за что, ничему не удивлялся. Я сказал, что на меня напали внезапно, в темноте. Это тоже не показалось ему странным.

— Всякое бывает,— спокойно сказал он.— Может, разбойники, их сейчас развелось больше, чем честных людей. А может, ошибка. Подстерегали другого, а кинулись на тебя, обознались. Тебе еще повезло — когда бьют, не страшно, страшно ожидание. Смотришь, ждешь — и наперед больно. Больно и потом, как тебе сейчас, но все же не так.

Да, его били смертным боем за фальшивые медяки. Меня — за правдивые слова.

— Жене моей ничего не говори,— попросил я.

— А что говорить, сама увидит.

Тияна не ложилась, ждала меня, наверняка не спала бы всю ночь; увидев меня, перепугалась, застыла в дверях от ужаса. Я, с трудом улыбнувшись, сказал, что ночью по городу нынче нельзя ходить, кто-то вот ударил меня и дал тягу, но, к счастью, ничего опасного нет.

— Видит бог, сначала обмарали всем, чем могли, а потом уж дали тягу. Давай разденем его. Ты стирай одежду, а я поставлю холодные примочки.

Меня раздели, обмыли, как ребенка или как покойника. Махмуд приложил тряпицу к разбитому затылку.

— Крепко,— сказал он.— Жаль, нет ракии, боль оттянула бы. Да и нам пришлась бы кстати.

Когда Тияна со своим уже заметным животом, неловко согнувшись, стала подбирать с пола замаранную одежду, Махмуд улыбнулся:

— Оставь, сношенька, я постираю. Ты только согрей воду.

— Зачем? Мне нетрудно.

— Знаю, что нетрудно. Но лучше, душа моя, положи-ка ты свою рученьку на этот вот желвак, видишь, уже с яблоко вымахал, ему полегче будет. А я мигом, я человек ко всему привычный. И ты привыкнешь, но спешить ни к чему. Да и тяжелая ты. Сядь-ка к нему. Начнет его лихоманка трясти с перепугу да кулаков, не тревожься, на молодых быстро все зарастает.

Меня и впрямь трясла лихорадка, перед глазами все плыло, то и дело я терял сознание, но и тогда, словно сквозь сон, чувствовал на себе руку Тияны, как лекарство, как избавление, и, собрав все силы, неловкими движениями цеплялся за нее, пытаясь поднести к своим разбитым губам и поцеловать это единственное надежное пристанище во тьме горячечного бреда. Мне хотелось, чтоб эта рука удержала меня на поверхности, защитила от мучительного тумана, затягивающего меня в события этой ночи. Они то и дело возвращались, чудовищно искаженные. Меня душили карлики с огромными головами и великаны с головами в игольное ушко. С трудом выныривал я из удушливых глубин и видел склоненное надо мной лицо Тияны.

— Жарко,— говорю.— Ну и топят сегодня в пекарне.

— Тебе лучше?

— Не уходи.

Но я сам уходил от нее во мрак, где меня поджидали чудовища. И снова, как только открывал глаза, видел ее у своего изголовья. Это была тихая гавань, куда я возвращался сломленный бурей, но счастливый, что сумел вернуться.

Мне было жалко, что она не спит, и в то же время я боялся, что она заснет. Кто тогда подхватит меня, когда я выплыву из своих кошмаров?

— Ты устанешь. Ложись, мне лучше.