Он бессильно опустился на скамью и тихо заплакал.

Возможно, это лучше всего. Возможно, это самое разумное из всего, что можно сделать.

Моя тревога возросла, простираясь в прошлое: я думал о том, как давно я окружен, как давно чужие глаза подстерегают каждый мой шаг, выжидая, когда один из них окажется неверным. А я ничего не подозревал, я ходил как во сне, убежденный в том, что все мое касается только меня и моей совести. Мой духовный сын наблюдал за мною, по чужому приказу, а я, подобно глупцу, был убежден, будто обладаю свободой. Годами, оказывается, я пленник бог знает чьих и бог знает скольких глаз. Я чувствовал себя униженным, отстраненным, утратившим даже тот простор, который до несчастья считал своим. Меня лишили его, не стоило больше возвращаться к этому даже в воспоминаниях. Беда пришла много раньше, чем я осознал ее. Какие только люди не спускали с меня глаз, не подслушивали моих разговоров, сколько платных или добровольных соглядатаев следило за мной, помнило о моих поступках, призывая меня в свидетели против самого себя. Количество их стало устрашающим. Я шел по жизни без страха и подозрения, как слепец по краю пропасти, теперь же ровная дорога казалась мне пропастью.

Городок словно превратился в одно огромное ухо, в один глаз, которые улавливали любой мой вздох и шаг. Исчезла моя простота и уверенность в отношениях с людьми. Если я улыбался, то это считали лестью; если я разговаривал о пустяках, меня обвиняли в скрытности; если говорил о боге и его справедливости, меня считали глупцом.

Я не знал, что делать со своим «другом» моллой Юсуфом. С горечью произносил я это слово «друг», но, думаю, было бы куда хуже, если б мы в самом деле оказались друзьями. А так я ничего не терял. Знаю, я польстил бы себе, если б мог посетовать: смотрите-ка, как поступил со мной друг. Но я не хотел этого. Если я обвинил бы только одного этого человека, то все свелось бы к взаимным расчетам между ним и мною, поскольку, оскорбленный предательством друга, я позабыл бы об остальных. Теперь же, не выделяя его из толпы, я увеличивал значение и его вины, и своей потери. Я поступал так бессознательно, со смутным желанием сделать более всеобъемлющими и мою боль, и мою удовлетворенность. Я говорю — боль, но не ощущаю ее. Я говорю — удовлетворенность, но не испытываю ее. Люди стали моими должниками, но я ничего от них не требую.

Молла Юсуф встречал меня со страхом в потемневших глазах, я же устало улыбался, обуглившись изнутри. Изредка, но лишь изредка, мне казалось, что я удушил бы его во сне или когда он сидит, погруженный в задумчивость. Иногда я хотел удалить его от себя, отослать в другую текию, в другой город. Но не предпринимал ничего.

Хасан и хафиз Мухаммед были тронуты моим великодушием и прощением, а мне, к моему удивлению, доставляло удовольствие их признание того, что не было правдой. Ибо я не забыл и не простил.

Это вернуло мне Хасана, я вновь ощущал трудно объяснимое удовольствие от его дружбы, она была внутренним озарением без причины, почти без смысла, но я принимал ее как дар и хотел, чтоб она длилась вечно, непрерывно.

— Ты поступил разумно, оставив его в покое,— говорил Хасан, имея в виду не столько мою доброту, сколько пользу для меня: в похвале Хасана порой звучало предостережение.— Если ты прогонишь его, на его место придет другой. Этот менее опасен, раз ты знаешь, что он собой представляет.

— Мне больше никто не опасен. Я оставлю его в покое, пусть живет как знает. У меня нет сил ненавидеть. Я даже жалею его.

— Я тоже. Непонятно, как может человек жить, думая только о своей беде, думать о своей и готовить чужую. Он точно знает, что его ждет в аду.

— Почему ты ничего не сказал мне, зная обо всем?

— Я ничему не смог бы помешать. Все уже произошло. Я предоставил тебе самому искать, чтоб свыкнуться с этой мыслью. Бог знает, что бы ты мог выкинуть, внезапно узнав.

— Я готов был пойти на многое, узнав виновника. Но я бессилен что-либо предпринять.

— Ты много делаешь,— серьезно возразил он.

— Я не делаю ничего. Я позволяю времени уходить, я потерял опору, я лишен радости от того, что я делаю.

— Нельзя так. Займись чем-нибудь, не поддавайся.

— Как?

— Уезжай куда-нибудь. Куда хочешь. Домой, в Йоховац. Перемени обстановку, людей, небо. Сейчас сенокос. Засучи рукава, возьми косу, взмокни от пота, выложись до конца.

— Печаль теперь царит в моем доме.

— Тогда поедем со мной. Я собираюсь в дорогу, к Саве. Будем ночевать в блошиных ханах или под сенью буков, объедем пол-Боснии, если хочешь, заглянем в Австрию.

— Ты уверен, что путешествие всем столь же приятно, как тебе? И что оно целительно? — засмеялся я.

Я коснулся его больного места, и струна зазвенела.

— Время от времени каждого человека стоит насильно отправлять путешествовать,— вспыхнул Хасан.— Более того, нельзя оставаться на одном месте дольше, чем нужно. Человек не дерево, и привязанность к одному месту — его беда, она лишает его мужества, уверенности в себе. Осев на одном месте, человек примиряется со всем, даже с самым скверным, и пугает сам себя грядущей неизвестностью. Перемена места кажется ему уходом, потерей чего-то, кто-то другой займет его место, а ему придется начинать заново. Окапывание ^{5} — истинное начало старения, ибо человек молод до тех пор, пока не боится начинать заново. Оставаясь на месте, он или мучается, или мучает других. Уезжая, он сохраняет свою свободу, поскольку готов переменить обстановку, навязанный ему образ жизни. Куда и как уехать? Не улыбайся, я знаю, что нам некуда деться. Но иногда мы можем создать видимость свободы. Мы, дескать, уходим, дескать, меняемся. И вновь возвращаемся, смирившиеся, найдя обманчивое утешение.

Я всегда с трудом улавливал момент, когда в его словах начинала звучать насмешка. То ли он опасался утверждать что-либо, то ли попросту не верил ни в одно из своих утверждений?

— Поэтому ты все время ездишь? Чтоб сохранить видимость свободы? Означает ли это, что свобода вовсе не существует?

— И да и нет. Я двигаюсь по кругу, уезжаю и возвращаюсь. Свободный и связанный.

— Стоит ли тогда мне ехать? Ведь, судя по всему, безразлично, уезжать или оставаться на месте. Если я связан, значит, я не свободен. А если возвращение является целью, к чему тогда уезжать?

— Вся суть и заключается в возвращении. Тосковать в одной точке земного шара, покидать ее и снова в нее возвращаться. Без точки, с которой ты связан пуповиной, нельзя полюбить иной мир,— иначе тебе неоткуда будет уезжать, иначе ты окажешься нигде. А быть нигде нельзя, раз ты владеешь только одной этой точкой. Плохо, если ты не думаешь о ней, не тоскуешь, не любишь ее. Нужно думать, тосковать, любить. Итак, готовься в дорогу. Покидай текию, хафиза Мухаммеда, освобождайся от них, пусть и они освободятся от тебя, готовься к тому, чтоб на белом коне, с покрытой ранами задницей встать у ворот другого царства.

— Не очень соблазнительно.

— Раны есть раны, дервиш.

— Место уж больно неудобное.

— Как любое другое. Нельзя ехать верхом, сидя на голове, кое-кому это покажется странным. Это будет походить на бунт. Значит, договорились?

— Да. Я никуда не еду.

— Вот беда! Ты напоминаешь мне капризную девицу, с которой никогда не знаешь, как поступить. Ну, бородатая капризуля, видно, ты твердо надумал оставаться в нерешительности. Но если передумаешь, если тебе надоест бороться со своим черным демоном — одной-единственной мыслью, разыщи меня, ты знаешь, где меня можно найти.

Мне не хотелось никуда уезжать. Довольно давно я было собрался уйти, побродить по неведомым тропам. Но то была пустая мечта, бессильное стремление к освобождению, жажда невозможного. С тех пор она больше не появлялась. Город удерживал меня силой поразившего несчастья. Оно, как копьем, пригвоздило меня. У меня осталось мало мыслей, мало движений, мало дорог. Я сидел в саду на солнышке или у себя в комнате, склонившись над книгой, гулял над рекой, понимая, что делаю это по привычке, машинально, без удовольствия. Но все чаще и чаще я ловил себя на том, что мне приятно сидеть на солнцепеке с книгой в руке, над бегущей водой. Это стало будничным, доставляло удовольствие и приносило покой. Мне казалось, будто я по-настоящему забываюсь, душа исцелялась тишиной. А потом вдруг внезапно, без видимых причин, без уловимых ассоциаций меня пронзала молния, подобно приступу мучительной, потаенной болезни, подобно судороге. Что это? — спрашивал я себя, делая вид, будто удивлен, боясь признаться самому себе в этом ненужном мятеже и отвлекая себя мелочами, что находились под рукой или не касались сути.