— Чего ты боишься?

— Не знаю. Всего.

Чего бояться, говорил я. Все беременные женщины боятся. (Собственно, я не знал этого, но надо же было как-то ее успокоить.) Когда она первый раз носила ребенка, у нас была тяжелая жизнь, много волнений. И ей, с ее чувствительностью, это оказалось не под силу. Сейчас все по-другому, жизнь у нас спокойнее, пусть не такая уж хорошая, но и не плохая. И дальше пойдет не хуже, а лучше. Я сам был во многом виноват, но теперь я стал умнее, глупостей буду избегать, клянусь. Раньше мне казалось бесчестным молчать. Сейчас я молчу и не считаю себя бесчестным человеком. И все ради нее. Она для меня важнее всего на свете, важнее даже чести, в ней все мое богатство и счастье. Я вел себя гадко, грубо, только почему она мне сразу не сказала? Почему таилась — ведь знала, как я обрадуюсь.

Мне хотелось ее успокоить, и я не сказал всей правды. Я тоже боялся ее беременности и ее страха. Что принесет ей этот второй червячок? Одарит болью и муками? Разбередит сомнения и дурные предчувствия?

Вот откуда ее тоска и грусть — от таинственного зачатия нового живого существа, от тревоги за него и за себя, от страха, как бы не повторилось то, что однажды уже произошло, или еще хуже. Как она мучилась, пытаясь мыслью проникнуть в то скрытое и неведомое, во что невозможно проникнуть, и все одна — не мудрено почувствовать себя одинокой! Обрушив на меня град упреков, она, возможно, бессознательно корила меня за свои муки. И к сожалению, справедливо, так как, не будь я слеп, своей нежностью я если бы не избавил ее от них, то, во всяком случае, смягчил.

Она думала о ребенке, я — о Рамизе, в шумной ссоре мы излили накопившуюся горечь. Я не должен винить ее, вся вина лежит на мне.

Но все хорошо, что хорошо кончается, душу мою заливает стыд и бесконечная любовь, мы простили друг другу запальчивые слова, сейчас они кажутся нам смешными, доверие и близость вернулись и стали еще крепче из-за ее тайны и моего радостного раскаяния; тепло пекарни принадлежит только нам, мимо окна проплывают хлопья снега, чтоб нам было еще уютнее; мы уже не такие грустные и несчастные, как были недавно, хотя на лице Тияны и лежит легкая тень озабоченности.

После объяснения, которое я начал с шутки, продолжил бранью, а завершил раскаянием, я исполнился самых добрых намерений и старался не оставлять Тияну одну. Она нуждалась в моей помощи.

Беременная женщина — существо иного порядка, для себя самой непонятное; она близка к постижению самых сокровенных тайн. Все, что подавлялось, пробуждается, выходит из тайников души, проявляется, требует внимания. И оказывает неосознанное, но сильное воздействие. Женщина не в силах справиться с множеством новых, незнакомых ощущений; ни стыд, ни сила воли не могут их подавить. Ревность ее продиктована страхом подурнеть, вспыльчивость — стремлением освободиться от внутреннего напряжения, беспокойство говорит о душевном смятении. Кровь циркулирует по-другому, железы действуют по-другому. И все помимо ее воли. Она во власти более могучей силы, чем ее собственные желания, и не может ни пресечь ее, ни обратить вспять. Из-за тайны, которую она несет в себе, весь мир для нее наполняется тайной, а страх перед исходом рождает мысль о смерти. Она говорила «если я умру» точно таким тоном, каким говорят «если я простыну».

— Если я умру, как ты останешься один?

— Если я умру, ты будешь думать обо мне?

— Если я умру, ты женишься? Конечно, женишься. Смерть жены — это как удар по локтю. Боль резкая, но проходит быстро. Все женятся.

— Оставь ты эти разговоры, пожалуйста,— пытался я ее успокоить.

— А ты женишься, если я умру?

— Нет, не женюсь,— отвечал я серьезно вопреки всей смехотворности такого вопроса.

— Тебе так плохо было со мной, что ты не захочешь жениться в другой раз?

— Я умру от тоски по тебе.

— Нет, просто один раз обжегся, больше не захочется. А может, и года не пройдет, как женишься.

— А ты вышла бы замуж, если бы я умер? — пошутил я.

— Пожалуйста, не шути! (Лицо ее ужасающе серьезно.)

— Почему? Мы с тобой в равном положении. Но оставим этот разговор. Стоит ли говорить о том, что будет через пятьдесят лет?

— Раньше, гораздо раньше. Я чувствую. И боюсь.

Напрасно было взывать к ее разуму — ожившие страхи легко брали над ним верх. Лишь нежностью и лаской мне удавалось ее успокоить, это было единственное средство, которое помогало. Я смешил ее, тетешкал, как маленькую, не позволял уставать — сам делал и то, что умел, и то, чего не умел,— словом, превратился в самую добронамеренную и самую неуклюжую няньку. Она растроганно плакала, видя мое внимание, смеялась над моей неумелостью и постепенно успокаивалась, переставая считать себя одинокой и покинутой.

Вечером мы выходили пройтись, днем она не хотела показываться на улице, убежденная, что беременность обезобразила ее. Мне думалось, что сумерки она предпочитала еще и потому, что могла свободно опираться на мою руку, днем она постеснялась бы это делать. В темноте на улице она чувствовала себя увереннее, когда ощущала мою поддержку.

— Ты лучший человек в мире,— говорила она нежно, вся во власти нахлынувших вдруг чувств.

— Не так давно я был самым плохим.

— Сейчас самый лучший.

Махмуд предусмотрительно остерегал меня: Тияна прекрасная жена, но во всем надо соблюдать меру. Если я приучу ее теперь к такому вниманию, что я буду делать потом? В жизни нет ничего вечного — нельзя быть вечно добрым, храбрым или нежным; жизнь прожить — не поле перейти, а нет ничего тяжелее, чем обязанность, взятая на себя добровольно в минуту слабости или воодушевления. Отказаться стыдно, продолжать мучительно — и винить некого: сам на себя взвалил. Это про болезнь сказано: «Не уморит, так порчу оставит». Беременность же не болезнь, а я ношусь с женой, словно она при смерти, прости господи. Боком это мне выйдет, дай бог, чтоб он ошибся, жена так возьмет меня в оборот, что мне белый свет не мил станет. Женщинам только позволь командовать, и кто любит, и кто не любит — все одно. Он согласен, муж должен быть добрым к жене, не будет он добрым, будет другой, и потом, лучше жить по-людски, чем как собакам грызться. Но строгость никогда не помешает. Конечно, кто способен на нее. Ведь некоторым строгость не дается, говорит он это так, вообще, как было бы лучше, а не как есть на самом деле. Он понимает, у меня-то это навечно, а такое, прости господи, нелегко выдержать.

Когда я сказал, оправдываясь, что Тияна неважно себя чувствует, он предложил привести свою жену, она, мол, поглядит Тияну, вот и узнаем, все ли у нее как надо. Когда жена была поздоровее, она помогала при родах, да и сейчас ходят к ней, просят, молят, женщинам спокойнее, когда она рядом, она все про эти дела знает почище лекаря.

Мы с Тияной согласились, решив, что если пользы не будет, так и вреда никакого, и Махмуд привел свою жену, с которой нам до тех пор не случалось видеться. То ли он стеснялся нас, то ли ее, то ли себя при жене, Тияне и мне, сказать не могу. Может, приврал ей про наше положение. Или жена его настолько уродлива, что он боится ее выводить на люди, убежденный, что одно дело слышать, а другое — видеть, на слух уродство менее неприятно, чем на глаз. Или боится показать, что жена презирает его.

Не знаю, где здесь правда, но мне его жена сразу пришлась по душе. Она с трудом передвигалась на своих слоновых ногах, с трудом дышала — мешала одышка, с трудом говорила, утомленная ходьбой, но тем не менее говорила без умолку, весело глядя маленькими, заплывшими глазами. Прежде всего сказала, что Махмуд ей уши прожужжал, какая Тияна красивая да добрая, и она уже решила, что та злая уродина, потому что Махмуд все видит наоборот. Да и как же не наоборот, конечно, наоборот! Тияна не просто красивая, а писаная красавица. И наверняка добрая, ничего в ней нет колючего, никакой вредности, никакой скрытности, и смеется вот весело и приятно, давно такого смеха не слыхала,— такую красавицу да по утрам встречать бы, чтоб день задался. Судя по ней, так и я человек неплохой, при плохом муже и жена хужеет. Хотя Тияна осталась бы собой, будь я даже никудышным, по глазам видно, что доброта ее не напоказ, а всамделишная. Но все равно от мужа многое зависит, муж — сосуд, жена — вода. И опять же муж, который себе добра желает, всегда жену слушает. Мужчины до старости детьми остаются. Женщины — они рассудительнее, понимают, что для семьи надо, не торопыги, семь раз отмерят, прежде чем отрежут, особенно у которых дети. Ведь только женщинам ведомо, как тяжко носить детей, поднимать их, мужья думают, что это так, забава, редко когда помогут, чаще мешают, не со зла, конечно, а по глупости. Да что поделаешь, заключила она, весело смеясь, глупые, умные — они наши, и дай бог им здоровья, какие бы они там ни были!