— Я люблю помогать людям. Особенно друзьям. И тебе помогу.

— А Зафрания, он тоже знает толк в наслаждениях?

— Знает, ох, знает!

И тут-то, только вот в эту минуту,— ну и болван же я, ну и дубина стоеросовая! — я наконец уразумел, во что я влип. И опять же не потому, что догадлив, а потому, что это стало совершенно очевидно. Он говорил все тише и глуше, придвинувшись почти вплотную ко мне, так что на своем лице я ощущал его дыхание, влажное и жаркое, а рука его искала мою, а найдя, гладила все нежнее.

Вижу, дело завязалось нешуточное, хоть и против моей воли; как поступить: ударить его по губам, чтоб в другой раз неповадно было заманивать меня в свое вонючее логово, или попытаться выбраться тихо-мирно — хватит уж с меня скандалов и врагов!

Я встал и попросил открыть дверь — мне надо идти к Молле Исмаилу.

Хаджи Фейзо усмехнулся:

— Он тебе не поможет.

— Вы не друзья?

— Боже сохрани!

— А этих… друзей много у тебя?

— Увидишь.

— И вы все друг другу помогаете?

— Приходи, сам увидишь. В беде друг друга не бросаем. Зайдешь после Моллы Исмаила?

— Времени не будет.

— Тогда завтра. Непременно. Я буду ждать.

В страхе я оглянулся, не видит ли кто, откуда я выхожу, а ведь вошел я открыто!

Я поднял глаза к небу, чтоб освободиться от мерцающего полумрака, и вздохнул полной грудью, раз, другой, третий, стараясь изгнать из себя маслянистый дух. Фу, мне казалось, что я вывалялся в грязи, я все еще чувствую его потные, дрожащие ладони на своей руке. Я расставил пальцы, чтоб они просохли и проветрились на чистом воздухе.

А ну его к дьяволу, мне какое до него дело!

Тияна сразу уловила запах розового масла, я благоухал, как раскрытый флакон. Поморщилась.

— Что это ты благоухаешь? — сказала она подозрительным тоном.

— Ох, Тияна, я чуть-чуть в беду не попал.

— Вижу.

Смеясь, я рассказываю ей про свою беду, а она смотрит на меня широко раскрытыми от удивления глазами. «Тебе это приснилось»,— говорит она. Тияна не в силах допустить, что такие вещи существуют на свете. Поэтому и мне до конца не верит. Знает, что не вру, а все равно мой рассказ смахивает на ложь или грубую шутку. На лице прямо написано подозрение, что надушил меня не бородатый Фейзо, а какая-нибудь неведомая Фейзия. «К несчастью,— говорю я ей смеясь,— это не так», но ей моя истинная правда кажется совершенно невероятной, хотя мою невероятную правду пережить легче, чем ее, воображаемую. Мне не нужна ни та, ни другая. Но несправедливо подозревать порядочных людей лишь потому, что есть дурные. Может прийти в голову, что лучше уж пусть тебя подозревают с основанием, чем без всякого основания. Однако Тияну не устраивает мой мудрый довод, она считает, что лучше возвращаться домой ненадушенным.

Вот те три случая, которые таили в себе какую-то возможность, а вернее, слабую надежду, обманчивую, как облако на небе, на устройство нашей судьбы. Потом и этого не стало.

Я ходил из одной канцелярии в другую, от одного человека к другому, но никуда не попадал, ни к кому меня не допускали. Мелкие чиновники выслушивали меня рассеянно, со скучающим видом, безучастно, равнодушно, даже без раздражения.

Часами я сидел в приемных, но те, кого я ожидал, так и не появлялись. Или они входили в окно, или влетали на манер птиц, или были невидимками, или существовал тайный подземный ход, которым они пользовались, спасаясь от нас, проводящих жизнь в приемных.

Слова мои стерлись, мой рассказ всем надоел, один вид мой наводил скуку. Я превратился в просителя, то есть в последнего человека на земле. Ниже его никого нет.

Постепенно, поначалу сопротивляясь этому ощущению, я обнаружил вокруг себя стену, невидимую и непробиваемую. Она окружала меня как крепость, из которой не было выхода, к которой невозможно было подступиться; я непрестанно бился головой о твердый камень — и уже был весь в крови, весь в синяках, весь в шишках, но продолжал свое единоборство. Мне все время мерещилось, что какой-то выход есть. Должна же быть щелка, неужели стена везде, куда ни ткнешься. Да и не мог я примириться с тем, что меня заживо замуровали, словно тень, которую никто не видит, а она видит всех. Зови, кричи — все впустую, никто ничего не слышит. Еще немного — и начнут проходить сквозь меня, словно я воздух, брести по мне, словно я вода.

Я почувствовал страх. Как же это со мной разделались? Ранить не ранили, убить не убили, и не мертвый я, а меня нет. «Побойтесь бога, люди, неужто не видите меня? — говорю я.— Неужто не слышите?» Но слепо скользят по моему лицу глаза, голос мой не задевает их слуха.

Нет меня!

А может быть, все это мне приснилось? Разум отказывается понять несуразность моего положения. Я жив, я хожу, я знаю, чего хочу, я не согласен, что меня нет. Вы могли меня избить, могли посадить, могли убить — разве мало людей убивали беспричинно? Почему же вы из меня сделали пугало, почему лишили возможности бороться?

Я хочу быть человеком, боритесь со мной по-человечески!

Тщетно.

Пустота вокруг меня становилась все шире, мой безрассудный бунт — все тише.

Лето пришло знойное и тяжкое.

Солнце, как бы растапливаясь, в ярости изрыгало пламя, огненные искры падали на землю.

Взбесилась и печь в пекарне под нами, и наша каморка превратилась в ад.

В полдень казалось, что вот-вот вспыхнет и небо, и земля и все кругом превратится в огненную пустыню без конца и края.

Ночью мы спали на узком деревянном балконе, нависшем над двором, походившем на постоялый. В зыбкой тьме двигались тени наших таинственных соседей, лошади били копытами в конюшнях.

Незнакомые люди приходили и уходили по своим неведомым делам, оставляя после себя чувство тревожного ожидания.

— Не бойся, спи,— успокаивал я проснувшуюся Тияну.

— Я не боюсь,— шептала она, но ее глаза следили за безликими ночными тенями.

Однажды утром мы увидели, как гусеницы сжирают сникшую от палящего солнца листву дикой яблони, единственного дерева в нашем дворе. За день они оплели паутиной покалеченные ветви, но соседская ребятня палками и камнями сбила эти украшения с мертвого дерева.

В окрестных садах гусеницы так расплодились, что заткали своей паутиной стволы абрикосов и слив и даже пожухлую траву на засохшей земле. Будто деревья снова зацвели или выпал снег. Через несколько дней паутина покрыла дворы, улицы, окна, домашнюю утварь. Неоглядная армия гусениц приступом брала город.

Люди бросали дома и, нагрузившись скарбом, бежали как от пожара или наводнения. Останавливались на первом чистом месте и, вздыхая, смотрели на испепеленные сады и отнятые гусеницами дома.

И какие только напасти не сваливаются на головы людей!

Гусеницы плодятся с молниеносной быстротой, точно жаждут как можно скорее захватить мир. Прямо на глазах появляются гроздья ничтожных червяков; с невероятной прожорливостью, не зная устали, они грызут, жуют, уничтожают; тонкой сетью оплели стволы деревьев, накрыли дома, затянули землю, вынудив людей уйти на голые камни и умирать там от голода и страха.

Одно горе с нами, людьми, до чего же все-таки мы беспомощны, малодушно думал я, таясь от Тияны, а через дня два я уже не понимал собственного страха: гусеницы погибли, почти все сразу, как по уговору. Остались только шкурки, на солнце превратившиеся в пыль, и глубокое изумление.

Люди вернулись в дома, с гадливостью сбрасывая пряди паутины.

Но тут вокруг Сараева занялись лесные пожары.

Махмуд Неретляк позвал меня за город поглядеть с горы на происходящее. К тому у него были еще две веские причины: поразмять ноги — последнее время его мучили судороги в икрах, да и новое дело он себе придумал — писать заговоры крестьянам Подграба, где не было ходжи.

— Напугались люди,— объяснял он свои соображения,— от всего хотят оборониться. А я знаю заговоры против страхов, против сглаза, против болезней. Им не во вред, а мне на пользу.