— Может быть. Мое дело сказать.

Никому не веря, мог ли он верить женщинам? Потому и предостерегал меня, но в этом отношении я, слава богу, спокоен.

Авдага скрылся во тьме, оставив меня в подворотне убитого известием о Рамизе.

Рамиз говорил, как часто он думает о доме и семье, сейчас тоска его еще сильнее. Ненавидя всех Авдаг этого мира, а еще больше их хозяев, призывая угнетенных на борьбу с ними, он мечтал о теплом, дружеском слове. И о любимой девушке. Теперь в крепостном каземате он, наверное, закрыв глаза, рассказывает ей, как жестокие люди тащили его в крепость — не те, конечно, что ждали его, как всегда по вечерам, в мечети,— и как он думает о них и думает о ней — ведь мысли ему оставили. Сейчас он один, ужасающе один, и, наверное, вспоминает о желанном друге, быть может, и обо мне, быть может, мысли его кружат над моей головой, а я их не вижу, только догадываюсь о них.

Наверное, в эту минуту на сердце у него тяжело и горько, черная пустыня простерлась вокруг него до самого горизонта, он думал обо всех, а о нем не думает никто. Он не спит в тревоге и волнении, люди же давно спят глубоким сном.

А может быть, я ошибаюсь. Может быть, его прекрасное сердце радуется, что он сделал все, что мог; может быть, он верит, что люди не спят, тревожась о нем, что семена его слов проросли в их душах; может быть, он убежден, что какой-нибудь другой Рамиз займет его место и продолжит его борьбу за счастье людей. Не все же люди думают только о себе и своих страхах!

Он виделся мне маленьким ярким огоньком во мраке этой ночи, во мраке этого мира, и не было для меня сейчас на земле более близкого человека, чем этот малознакомый юноша.

Да что толку, я не в силах помочь ни ему, ни себе. И что бы я ни делал, яркий огонек превратится в пепел, а моя сегодняшняя тоска станет всего лишь печальным воспоминанием о нем.

Меня душат слезы — какой злой рок правит миром?

Но пусть все останется во мне. Тияна и без того взволнована приходом Авдаги.

— Сказал что-нибудь? — спросила она, думая об Авдаге.

Я тоже буду думать о нем, чтоб не думать о Рамизе.

— Сказал, что ты опасная женщина.

— Наверное, я была слишком резка. Не надо было так говорить.

— Почему? Ты говорила правду.

— Нет, нет, я была слишком резка. Глупо получилось.

Напрасно я ее уверял, что она права и здорово прижала Авдагу к стенке. Лишь потом я осознал свою ошибку: упрекни я ее в том, что она хватила лишку, она стала бы защищаться. А так она начала казниться. Она распекала себя на все корки, и в то же время ей хотелось, чтоб я ее защищал, тогда в сердце у нее останется память о том, что в трудную минуту я был с ней.

Потом она открыла мне то, что я уже знал: отец был причиной того, что она вышла из себя,— к стыду своему, она уже забывает о нем, не знает даже, где его могила; было время, ей казалось, она умрет от горя и боли, а сейчас редко когда и вспомнит о нем, а вспомнила, и полоснуло болью, да еще этот Авдага. Говорят, он отца убил.

— Успокойся. Не думай об этом. А могилу мы отыщем. Я расспрошу крестьян.

— К чему? Отец всегда говорил: «Мертвому все равно где лежать».

— Ладно, потом поговорим. А сейчас спать.

— Не могу. Зачем я все это говорила?! Еще бо́льшую беду навлеку на твою голову.

Она лежала на моей груди и плакала, мучимая дурными предчувствиями.

Утирая слезы, вместе с которыми выливалась ее боль, я утешал ее легковесными доводами, что вовсе не предчувствия приносят беды — горе приходит без предупреждения. И радости тоже. Несчастья посылались, когда на нас не было ни малейшей вины, так почему бы им не обойти нас, когда мы в чем-то виноваты? Да и потом, бед на свете куда больше, чем провинностей, и меньше всего бед у тех, на ком больше всего вины, так что стоит пожалеть, что мы не так уж сильно виноваты. Однако миром правит не разум и не реально посеянные причины, с которых можно было бы снимать урожай последствий, а порой самая глупая случайность, мы же израсходовали причитающиеся нам дурные случайности, и на нашу долю остались только счастливые.

И пока я плел защитную сеть нашего права на счастье, пытаясь словами вытеснить мысли, Тияна заснула, прижавшись щекой к моей груди, сном освобожденная от страха.

Не спали только я и юноша в крепостном каземате.

И проснулся я с мыслью о нем, незнакомом, а словно только его я и знал среди людей. Страдания возвысили его над нами, точно он искупал все наши злые дела и помыслы. Нет, ничего он не искупит, все останется, как есть, его жертва бессмысленна. Что может сделать один человек, да и сто человек что могут сделать? Один петух на миллионы спящих. Зачем его посадили? Свободно могли бы позволить ему кричать, никто не проснулся бы.

Знал ли он, что его ждет? Жаждал страдания?

Надеялся, что его страдания всколыхнут людей?

Не хочу о нем думать, бесполезно.

Я пошел в пекарню за хлебом. Пекари весело переговариваются, шутят, смеются.

— Вижу, смеетесь. Что-нибудь приятное узнали?

— Нет, потому и смеемся.

— Что нового?

— Все подорожало, это новость?

— Вы по ночам не спите, а ночью всякое случается.

— Пьяницы шатаются, воры шныряют, сторожа носом клюют, любовники прячутся. Что еще может случиться?

— Значит, ничего не знаете?

— Все, что ночью случается, днем на свет выходит. Узнаем.

Не хочу думать о Рамизе.

Когда я поднялся к себе, Тияна уже не спала.

— Ты что так рано?

— И совсем, ленивица моя, не рано. Пекари вторую печь вынули.

— Ты не заболел?

— Аллах с тобой, разве я похож на больного? Уж нельзя и встать, когда захочется?

— И спал беспокойно, всю ночь вертелся, я слышала.

Я присел к ней на постель. Черные волосы разметались по подушке, глаза после сна еще подернуты влагой, губы припухли, как у ребенка.

— Какая ты со сна красивая!

— Только со сна? И никогда больше?

— Только со сна. И никогда больше. Я же дразню тебя, не понимаешь разве?

— Не поддамся.

— Тогда назло скажу правду. Ты всегда красивая, и я всегда это вижу, только говорить не хочу. А сейчас не могу удержаться, каждой жилкой чувствую.

Не хочу думать о Рамизе.

— А что еще чувствуешь?

— Хочется нюхать тебя, как цветок. Хочется заполнить тобой глаза, чтоб ничего больше не видеть.

Не хочу думать о Рамизе.

— Ну а теперь говори, что случилось?

— Что уж, нельзя и сказать, как я люблю тебя?

— Хоронишься ты от чего-то. Думаешь о чем-то.

— Я думаю о том, какой я счастливый.

— Почему именно сегодня?

— Я часто об этом думаю.

— Счастливый, несмотря ни на что! Несмотря на что?

Всегда она загоняет меня в угол, ничего от нее не скроешь. Лучше и не пытаться.

Я признался, что Рамиза посадили в крепость и что Авдага мне сказал об этом еще вчера.

— Зачем ты скрыл от меня?

— Не хотел тревожить.

— Я сразу поняла, что ты что-то скрываешь.

— Как?

— Ты какой-то особенно ласковый, когда тебе тяжело. Точь-в-точь ребенок, когда ему страшно и он ищет защиты.

— И знаю его плохо, а все равно жалко. Ведь никто и пальцем не пошевельнет в его защиту.

— Кто что может сделать?

— Никто ничего не может. А он там надеется: поднимутся люди, станут требовать, чтоб его освободили.

— Не думаю, он все понимает.

— А что, если мне пойти к Зафрании и попросить за него?

— Почему тебе? Он немедленно спросит: «А ты кто ему?»

— И друзьями мы не были, а такое чувство, что были. Никого у него нет.

— Ему не поможешь, а себе навредишь.

Она говорит это нехотя, тоже совесть мучит, но говорит, чтоб удержать меня от опрометчивого поступка. И продолжает:

— Ничего не попишешь, сам виноват. Против них речи держал.

— Не выпустят его.

— Не думай больше о нем.

— Не буду. Какой толк думать?

Бесцельно, бессмысленно, бесполезно. Так запугали, что мы даже милосердия не решаемся просить! Никто за него и слова не скажет.