Тияна во дворе услышала о побеге Рамиза, и я рассказал ей все, что знал. Она сразу встревожилась:

— А тебя не впутают?

— Кто станет меня впутывать? Я-то здесь при чем? И как можно меня впутать? Я понятия не имею, как это произошло.

— Ты уверен, что тебе ничего не будет?

— Уверен. Эту игру ведут люди побольше нас.

— Большие играют, маленькие слезы льют.

— На этот раз ты не права.

— Дай-то бог. Ты уж никому не рассказывай то, что знаешь.

— Дурак я, что ли!

Тут она вспомнила про Османа Вука и пустилась в рассуждения:

— Он и по виду настоящий гайдук! Такое только он мог сделать.

Меня смутили ее слова, надо было немедленно отвести от Османа подозрение.

— Что-то пришелся тебе по вкусу этот гайдук. А все потому, что назвал тебя красавицей.

— Оставь. Не говори глупости.

— Он это каждой женщине говорит.

— Мне-то что за дело!

— А побег устроил не он. Он ночь напролет пил.

— Мог выйти и вернуться.

— Он из корчмы шагу не ступил до самой зари.

— Кто ж тогда?

— Не знаю.

Не он похитил Рамиза из крепости, но все выполнено по его замыслу. Говорить ей это мне не хотелось, меня задело ее восторженное отношение к Осману, пусть и справедливое. Он делает что хочет, берет от жизни все, что ему нравится, он достаточно умен, чтоб все рассчитать как следует, и достаточно легкомыслен, чтоб не задумываться о причинах и следствиях. Если бы похищение не удалось и его люди погибли, его нисколько бы это не взволновало. Он думает только о себе. Жизнь для него — радость, наслаждение, занятное приключение. Он как ветер, как полуденное солнце, как весенний дождь, делает свое, живет, как живет природа, ни на кого не оглядываясь, люди получают от него, что могут и что он позволяет, а он знай идет своим путем, который никуда не ведет. Ему неведомы мечты и грезы, он твердо стоит на земле, пользуясь всеми ее благами, он не мечтает, а берет, не обороняется, а нападает.

Однако почему он освободил Рамиза?

Он придумал, как это сделать, устроил себе прочный заслон из сотни пар глаз, сознательно направив их в ту ночь на себя, и все произошло согласно его воле. Никому ничего и в голову не могло прийти, он с Рамизом и знаком не был, зачем ему было подвергать себя опасности?

А предприятие и впрямь было опасное. Если бы похитителей поймали, его роль непременно открылась бы, и тогда ему не помог бы и Шехага.

Почему он сделал это? Корысти ему никакой, Рамиз сам по себе его не волнует, да я и не верю, что он способен на какую-либо жертву. Поступает он, как ему заблагорассудится, слушается лишь своих желаний. Возможно, его толкнуло на это чистое упрямство, мятежный дух, жажда необычного и рискованного, желание посмеяться над смятением преследователей, устремившихся по ложному следу. Или вообще лишить их малейшего следа, оставить во мраке неведения, словно похищение было совершено не людьми, а бесплотными духами.

Мне было кое-что известно о героях, трусах, мошенниках, злодеях, мечтателях, малодушных чиновниках, тщеславных писарях, но об этом городском гайдуке я не знал ровным счетом ничего. Любое предположение, касающееся его, не отличалось ни полнотой, ни убедительностью и всякий раз могло быть опровергнуто другим.

В первое утро байрама я проснулся поздно, ночью долго ворочался без сна, слушая пьяные песни пекарей внизу и гул ветра с Требевича. Сна лишили меня Рамиз и Осман. Я не сомневался: Осман морочил мне голову, говоря, что собирается этой ночью как следует покутить. Начнет пиршество, а потом ненадолго оставит собутыльников, чтоб выполнить порученное ему Шехагой дело. Вернется, дружки подтвердят, что он не отлучался. Так, собственно, думала и Тияна.

Гадая, когда Осман мог появиться перед крепостными воротами, и воображая сотни препятствий на его пути, я все время отодвигал эту минуту. Вот сейчас! Но тут на улице раздавались голоса, песни и вынуждали меня снова оттягивать время. В полночь я услышал призыв муэдзина с Беговой мечети. Призывал к молению Салих Табакович, призывал не в урочный час и неизвестно кого, выкрикивал слова как-то необычно, словно жаловался в темной ночи на свой страх и одиночество. Выл как собака от ужаса, ведомого только ему одному, и делал это много раз в году, как Шехага пил, напоминая людям о несчастьях, о тщете жизни, о смерти. Этот жуткий крик, стонущий ветер, налетавший порывами, делали предпраздничную ночь непохожей на другие и придавали ей особый смысл. Сейчас самая пора — полночь, ветер, тьма, пустынные улицы, страх, заливший город. Ударит Осман кольцом по тяжелым воротам? Я обмер от этого воображаемого звука, единственного, произведенного рукой человека в это мгновение ночи. Предупрежден караульный о его приходе или его могут схватить?

В моем полудремотном мозгу начал возникать запутанный клубок опасностей — топот ног, крики, тревога, геройство, однако из всего этого клубка, который я не решался до конца распутывать, Осман и Рамиз каким-то образом выбирались, исчезали в ночи, мчась на конях, плывя на облаках, утопая во тьме.

И я снова возвращался к началу. Караульный поднял тревогу, прежде чем Осман успел что-либо сделать, в крепости зажглись огни, в городе одинокий человек кричал в черное небо о своем страхе, а я, счастливый, погружался в сон, унося с собой с этого света лишь тени двух смелых всадников.

Проснувшись, я вспомнил, что Осман ничего не сделал для спасения Рамиза, предпочел провести эту ночь в пьяном веселье. И тут же узнал, что похищение свершилось!

Только мы позавтракали, пришел Махмуд. Он не знал ни о Рамизе, ни о его побеге из крепости, да и не очень взволновался, когда мы ему об этом сказали. Его занимало более важное. И прежде всего пирушка в корчме Зайко. Выходил Осман ночью? Нет, никуда он не выходил. Зачем ему было выходить?

Я совсем растерялся. Всю ночь я продрожал за Османа, а он, оказывается, всю ночь просидел себе в корчме! Жалко, Тияна не слышала, она как раз вышла, чтоб принять праздничные гостинцы, которые принесли в двух корзинах слуги Шехаги. Корзины она вернула, подносы оставила.

— Шехага прислал,— сказала она, смущенная, видимо, неожиданным вниманием.

Махмуд растроганно кивнул головой, хотя и это его нимало не взволновало.

— Наверняка Осман вспомнил,— заметил он и продолжил свой рассказ все о том же Османе — какой это человек, какой друг, ведь несколько раз повторил, как ему приятно познакомиться с Махмудом, как они целовались на прощанье — в обе щеки, в обе!

Но, рассказывая и без конца возвращаясь к тому, что уже говорил, он мало-помалу становился все тише и словно бы печальнее. Во взгляде появилась задумчивость, голос сник.

— Ты что, устал? — спросил я его.— Или чем расстроен?

— Расстроен? Что ты! С чего мне расстраиваться?

— После такого веселья не мудрено и взгрустнуть.

— Да, но мне нечего грустить.

Даже и улыбнулся, показывая, в каком он хорошем расположении духа, и тут же, без всякого перехода, сказал, что сегодня утром пошел к Осману поздравить его с байрамом, а слуги не пустили.

— Скажите Осману, что пришел Махмуд Неретляк,— велел он им.

Один из слуг пошел и скоро вернулся.

— Нет Османа,— говорит.

— Как нет? Я слышу его голос!

— Нет его, нет дома.

— Ах вы наглецы, такие-разэтакие,— осердясь, набросился он на них.— Все расскажу Осману, вот увидите. Пусть знает, что у него за слуги! Лучших друзей не пускают!

Что проку, все равно не пустили. Да еще усмехались, стервецы!

Он долго вышагивал перед воротами, все ждал, вот Осман выйдет — и он с ним увидится, закоченел от холода, но так и не дождался.

Люди приходили с поздравлениями, слуги встречали их, прижав руки к груди, он слышал голос Османа, а повидаться с ним не смог.

Сунулся еще раз. Прогнали.

Так и ушел несолоно хлебавши, раздосадованный наглостью слуг.

Неприятно, Осман сочтет его невеждой, решит, что он позабыл друга, а что он может, разве он виноват? Придется объяснить ему, извиниться, авось не рассердится.