— Ну, на чем мы остановились?

Тут Мухарем Пево на радостях заказал музыкантам песню и сунул было руку в карман за деньгами. Осман глаза выпучил, а из них прямо пламя пышет — смотреть страшно, кровь в жилах стынет, но через минуту снова будто солнышко проглянуло, и он сказал Пево:

— Ты сегодня в карман не лезь!

А сколько он заплатил Зайко, сколько заплатил музыкантам, слугам, одному ему ведомо, платил с глазу на глаз, по-благородному, только, видно, деньги огромные, так уж они все на него смотрели, улыбались, кланялись, готовы были три дня и три ночи не присесть, чтоб ему услужить. Но как только муэдзин стал сзывать на утреннюю молитву, Осман поднялся и сказал:

— Счастливого вам байрама, братья! И спасибо, что оказали мне честь встретить праздник как подобает.

И трезвый как стеклышко, будто и не пил ночь напролет, простился с Зайко, музыкантам велел не провожать далеко, праздник, мол, байрам, люди уже идут на молитву, не надо им мешать. Проводили музыканты Османа и его друзей до моста, на мосту сыграли последнюю песню, прохожие останавливались, а он прижимал руки к груди, кланялся и поздравлял их с праздником. Потом со всеми перецеловался, и с Махмудом тоже, двукратно, в обе щеки, и пошел домой. От волнения Махмуд не мог заснуть, вылил на голову два ведра воды, чтобы прийти в себя от ракии и от счастья, и долго после этого рассказывал об Османе и о незабываемой ночи, проведенной с ним.

Не очень-то это походило на Османа Вука, правда, мне не доводилось видеть его кутежи, но сдержанность и уравновешенность совсем не в его характере и обычаях. Или Махмуд что-то переврал, или я ровно ничего не знаю об Османе Вуке.

Лишь когда я услышал, что́ произошло той ночью в крепости, я начал кое-что понимать.

А в ту самую ночь, накануне байрама, из крепости похитили и увезли Рамиза.

После яции несколько всадников подскакали к воротам крепости, громко ударили кольцом и приказали караульному позвать коменданта — привезли, мол, важное распоряжение вали. Комендант вышел к воротам, ему показали письмо, и он впустил двоих в крепость, прочие же остались ждать за закрытыми воротами.

Что случилось потом, никто точно не знал, и об этом можно было только строить догадки, чем и занимались даже участники и свидетели происшедшего. Двое незнакомцев набросились на коменданта в его башне, хватили алебардой по голове и истекающего кровью оставили лежать на полу. Ключаря скрутили в караульном помещении у входа в подземелье. Потом вернулись к воротам, будто собрались уходить, караульный открыл им ворота, и не успел он обернуться, как тоже получил алебардой по голове. Он-то первым и очнулся — то ли потому, что был моложе, то ли голова оказалась крепче, то ли стукнули его не так сильно,— запер распахнутые ворота, поднял тревогу, разбудил стражников, те нашли ключаря, который хоть и пришел в себя, но понятия не имел, что с ним случилось, и сильнее всех пострадавшего коменданта. Коменданта долго не могли привести в чувство, поливали водой, растирали, и все впустую, пока наконец не догадались поднести под нос ракию и немного влить в рот — тут к нему вернулось сознание, но подняться он так и не сумел. На голове был большущий желвак, его тошнило, в теле слабость, в голове туман.

Рамиз из крепости исчез. Наступивший байрам запомнился людям этим событием.

Всюду говорили только о похищении, одни восприняли это как чудо, другие — как конец света, третьи — как геройский подвиг. Пронесся слух, что это сделал Бечир Тоска со своими гайдуками, другие утверждали, что это дело рук дервишей Хамзевийского ордена, третьи просто диву давались, потому что Рамиз был первым заключенным, похищенным из крепости. Одним это дало повод думать, что люди стали хуже, другим — что люди стали храбрее. Наверное, и то и другое было правдой.

Власти заволновались. Позор! Бандиты беспрепятственно проникли в крепость, но еще хуже то, что о преступлении Рамиза успели известить не только вали, но и Порту. Как теперь доложить об исчезновении преступника? Что же это за крепость такая, что это за стража, что это за власти?

Допрашивали коменданта и крепостной гарнизон, однако они знали ровно столько, сколько сказали сразу и сколько знал уже весь город. Комендант, еле ворочая языком от боли в голове, показал, что письмо в самом деле было от вали и с его печатью. Он, правда, письма не дочитал до конца, потому что злодеи ударили его по голове. Помнит только начало: «Почтенному коменданту…» — и больше ничего, а лучше бы ему и того не помнить. Ему принесли письмо, которое дерзкие бандиты оставили в его башне, и спросили, как он мог принять его всерьез, когда и слепому ясно, что печать подделана, и даже не очень умело, на что комендант ответил, что сейчас и он это видит, а тогда не видел, потому что не сомневался, да и свет был слабый.

Было известно, что власти спрашивали коменданта, почему он впустил незнакомых людей в крепость, почему не оставил их ждать за воротами, а письмо (в нем содержалось требование выдать Рамиза) не прочитал в своей башне. Он отвечал, что злодеи были одеты как сеймены — это подтвердили и остальные — и они хотели дать какие-то еще устные наставления; к тому же его ввело в заблуждение то, что они приказали закрыть ворота, пока будут в крепости. И разве мог он подумать что-нибудь плохое, когда их было всего двое, а в крепости десятеро вооруженных стражников, не считая его самого. Но больше всего обманула его непостижимая наглость этих людей. «Больше всего тебя обманула собственная глупость»,— любезно заметили ему.

Так никто ничего толком и не узнал. И я в том числе, хоть мне и было известно, откуда все пошло. Но дальше был полный мрак.

Когда я пришел к Шехаге поздравить его с байрамом, я спросил, где укрыли Рамиза.

Он взглянул на меня неприязненно, как на врага, и презрительно, как на дурака.

— Откуда мне знать? Почему ты меня спрашиваешь?

Я понял, что я и правда глуп как пробка, мне ли тягаться с ними!

Я не полез бы спрашивать Шехагу, если бы Осман Вук не избегал меня как прокаженного, словно мы с ним ни разу в жизни не встречались или ему наговорили про меня всяких ужасов.

До всего пришлось доходить своим умом. Ладно, Шехага дал деньги, а Осман нанял людей, кто знает кого — старых солдат, храбрых, но нищих, или лесных гайдуков, или бандитов, которые ни перед чем не остановятся, когда речь идет о деньгах. Потом он устроил пирушку в корчме Зайко, созвал гостей, пригласил музыкантов, был там и Махмуд, который разнес все подробности гулянки, сеймены ночь напролет кружили вокруг трактира, заглядывали внутрь, им подносили чарки, ночные караульщики тоже не проходили мимо; пьяницы, бродяги — все могли подтвердить, что Осман не выходил из трактира с заката солнца до рассвета, и снять с него и тень подозрения, если бы кому взбрело в голову заподозрить его.

Но кого он подкупил в крепости? Караульного? Нет, от него мало что зависит, и в ту ночь он вообще мог не оказаться у ворот, а если бы и был, не рискнул бы открыть ворота без разрешения коменданта. Нет, видно, удар по голове он получил задаром.

Тогда коменданта? Нищенское жалованье и докучливая служба наверняка осточертели старому служаке, и, наверное, он был готов пойти на все, если бы приличное вознаграждение позволило ему освободиться от крепости, где жизнь его мало чем отличалась от жизни заключенных, а то и жениться по примеру прочих людей, чего до сих пор он не мог себе позволить. Ему не было надобности знать людей, нагрянувших в крепость, и он, разумеется, говорил совершенно искренне, что видел их впервые. Договариваясь с Османом, он, вероятно, высказывал пожелание, чтоб похищение выглядело как можно достовернее, и согласился, а скорее всего, сам потребовал, чтоб похитители его стукнули не слишком сильно, но так, чтоб это послужило ему оправданием. Но тогда почему ему нанесли такой зверский удар? То ли они иначе не умеют, то ли стремились к вящей убедительности, а может, заплатили ему старый долг, только комендант едва жив остался; знай он, как тяжела рука злодеев, глядишь, и не пошел бы на такое дело. А может, и пошел бы — многого ли стоит здоровенный желвак и головная боль по сравнению с благополучием, купленным такой ценой. Думаю, он получил от Османа столько, сколько не заработал за всю свою жизнь, а для него уже пришла пора понять, что честным трудом не разбогатеешь. Правда, когда он, пролежав целую неделю, встал с постели, голова болела, как в сырой, пасмурный день. Болела она и когда он начинал думать. Но зато перестала болеть из-за многих других вещей, гораздо более важных. От раздумий он легко отказался, тем более что и нужды особой в них не было, да к тому же скоро сообразил, что раздумья никогда ни к чему хорошему не приводили. Спустя несколько месяцев он вышел в отставку — умер его дядюшка, оставивший ему, как он утверждал, наследство, хотя всем показался странным этот дядька, так ловко скрывавший, что у него есть что оставить. Но кто присягнет, что ему все про всех известно? Комендант купил именье у Козьего моста, женился на молодой бездетной вдове и, обрабатывая тощую землю и во всем опираясь на плодовитую жену, нажил небольшое состояние и множество детей. Прикладывая ломтики сырого картофеля ко лбу, когда в память о той счастливой ночи у него начинала болеть голова, он благодарил бога, что судьба наконец проявила к нему благосклонность и вознаградила за долголетнюю честную службу стране и султану.