1940
219. «Какая ложь и блажь сказать: прохожий…»
Какая ложь и блажь сказать: прохожий,
Когда в весеннем трепете рука.
Вот ты лежишь на безусловном ложе
И любишь зной и любишь облака
И пенье птиц далекое, глухое
И листьев долгий шум, всё, что любить
Нам нужно, чтоб, безумствуя, в покое,
В тревоге, в общей радости пожить.
И кто же этой радости не знает —
Тропинка ли или огромный шлях —
В ней сердце человечье увязает.
О, радость громкая, о, темный страх.
Увы, она, как общая могила,
И только в этом смысл ее и свет,
Что над тобою власть ее и сила —
Кто б ни был ты — убийца иль поэт.
1940
220. «Строптивый день… Пьянчужки запивают…»
Строптивый день… Пьянчужки запивают
В такие дни. В такие дни казнят.
В такие дни Прокрусты зачинают
Прокрустовых бесхитростных ребят.
В такие дни поэмы не выходят
И девушки выходят за скопцов.
В такие дни такая уж погода
И дует ветр с натуженных мостов.
В такие дни… иных ведь не бывает! —
Запомнить это надо навсегда
И надо слушать, как она стекает —
С покатых крыш покорная вода.
221. «Восторг преодоленной наготы…»
Восторг преодоленной наготы,
Той белизны, тех статуй белизны,
Что под резцом встают из пустоты,
Небытием и сном озарены.
Казался богом тот, кто их лепил,
Кто медленно рукой по ним водил
И, в них вводя свой смысл, свою идею,
Сам сознавал, как мир кругом пустеет.
Он ощущал блаженный этот холод.
В едином слит, в едином мир расколот.
И жизни нет: вот эта белизна.
И смерти нет: она озарена.
222. «Вся жизнь, всё это мракобесье…»
Вся жизнь, всё это мракобесье…
О нет! не вся — пойми меня! —
Ни смысла нет, ни равновесья.
Но, человека осеня,
На крыльях птиц, по горным взлетам,
По хмурым призрачным высотам,
В провалах исхудалых лиц
Проходят, медленно ступая,
От слов, от слов изнемогая,
И обреченные молчат —
Какая сила? Не понять…
И ты молчишь. В себя глядишь.
Н в мир глядишь. И вдруг кричишь
И руки настежь — тишина:
О боль, вся жизнь обнажена.
И сердце так огромно бьется —
Вот-вот замрет, вот-вот сорвется
В бессмертия блаженный лед.
ПРОЗА
Дуэль
6 ч. утра. Боковая улица. Из ворот углового дома выходят трое мужчин. Лица их серьезны, строги. У одного под мышкой ящик с пистолетами. Молча направляются к автомобилю. Усаживаются. Покатили.
По всем видимостям предстоит дуэль. Но что теперешние дуэли? Только курам на смех! Встревожат выстрелами где-нибудь на опушке воробьев, спугнут зайца и едут в ресторан завтракать.
Комедия бытия или быта? Пожалуй, и то, и другое.
Спешить нам нечего, автомобилю далеко до места назначения, пусть же мысль моя пока вьется по спиралям ассоциаций.
В этом же переулке простаивал я когда-то подолгу, поджидая свою приятельницу, когда она возвращалась от портнихи. По-разному светятся глаза женщины, идет ли она от портнихи или от любовника, но светятся чем-то своим, нутряным, женским.
Чудесные глаза. Чудесная улица! Пусть она узка, пусть выпирают из мостовой булыжники и штукатурка домов облуплена, но если по улице ступила любовь, — зацветает она молодостью, песнями, сердце щемящими тайнами.
С тех прошли года. Жизнь во многом успела проявить свою текучесть. Портниха давно уже переменила место жительства. А я — о сладкое ярмо! — по-прежнему люблю свою приятельницу и не могу без волнения вспоминать о наших встречах.
Читатель, пожалуй, готов подумать, что один из дуэлянтов — я, а потому последуем за автомобилем. Он приближается к заставе. Воздух вольней. Попадаются незастроенные площади. В просветах, подальше, виднеются поля, рощицы.
Адвокат Ленц, один из секундантов, в такт своим мыслям, нервно постукивает безобразными, как бы изъеденными кислотой, ногтями по дереву ящика. Дуэлянт и второй секундант упорно молчат. Слова пузырьками слюны закипают на прищемленном молчанием языке адвоката, выпирают колючками злобы из маленьких глаз. Голову тяжелит осадок печальных и раздражающих сопоставлений… Отчего он так неудачлив? Разве не зазорно в тридцать лет быть только помощником? Разыгрывают же другие идеалистов, непризнанных гениев, утаивая свой карьеризм и жадность к наживе… Отчего же его игру сразу разоблачили и сделали мишенью «дружеских», тем сильнее язвящих, насмешек?
Молчание спутников всё сильней раздражает Ленца. Оба так и засели в вист торжественного молчания. Важничают, решает он. Косым взглядом поверх pince-nez смеривает худощавое голубоглазое лицо дуэлянта…
Из-за бабенки поднять такую кутерьму!.. Женщина любит иллюзию, декорум. Отчего бы ей при случае не поклясться в вечной любви. Но серьезно предаваться фантастике чувств… Его-то уже не проведут. Он на таких делах собаку съел. Правда, попадались ему всё женщины сортом пониже. Но швеи и горничные в самом существенном и опытней, и требовательней.
И сейчас у него на примете горничная из № 17-го, молоденькая, стройная…
Тучи слегка расходятся и плутоватая улыбка озаряет лицо Ленца…
Предоставим адвокату соображать, какой метод соблазна применить к горничной. И так как автомобиль еще мчится, совершим небольшую экскурсию в область этики и психологии.
…О двух судорогах. О судороге зарождения и о судороге убийства. В одной и в другой растворяется всё наше существо. Каждый орган, каждый мускул и нерв получают свою долю удовлетворения. Убить своего противника, врага своего, чье существование осиновым колом пронзило нравственный пафос нашей жизни, кто осквернил, обесчестил нашу легенду — убить такого человека я считаю величайшим наслаждением, возможным в пределах оболочки земного шара. Вот он стоит предо мной. Мы целим напряженно и долго. Я целю прямо в сердце или в переносицу. Лучше в переносицу — промеж глаз. Грянул выстрел. Я невредим. Он убит. Лучше не надо. Не убийство… Не ужас… а восторг… освобождение. Точно вырвались душа и тело из тисков атмосферы и вознеслись в безветренный простор, к тишайшим холодильникам стратосферы. И вовсе это не противно природе человеческой. В каждом из нас непреложно сочетаются гастрея с пауком.
