162. «Не одиночество наедине…» Не одиночество наедине, Не темный миф, а дух Санкара Во мгле упанишад живет во мне — В расщелинах тоски и жара. Я не хочу того, чего хочу. Я не хочу и постигаю, Прижав уста к горячему лучу, Холодную, немую Майю. Твоя рука во мгле упанишад… Твой девичий, высокий голос… И густолиственный зеленый ряд… И в поле захмелевший колос… 163. «В такую ночь с седым рассветом…»
В такую ночь с седым рассветом Она впервые в дом к тебе пришла — Твое безликое в тебе отметить: Так много скуки и так много зла. Являлась вновь сквозь жизни скрежет, Порою днем во время торжества. И вот в последний раз всё те же Ее приход и вещие слова. Все пелены — твое безумье — Ты их копил, лелеял, умножал — Все сорваны, и ты — чужим зачумлен — Ты говоришь: «чей это час настал?» Что расцвело так просто и беззлобно Под этим взглядом мудрым и простым? Оно в тебе и — Ей одной подобно — С тобой отходит к берегам иным. 164. «Шла — тихая — во тьме… Остановись!..» Шла — тихая — во тьме… Остановись! И замерла над пропастью она. В своем убранстве отходила высь И, как всегда, земля была пьяна Жестокостью и жадностью и тьмой. Откуда зов? Никто не звал. Никто Не услыхал, как детскою стопой Она ушла в земную грязь, в ничто. 165. «Смеешься, попирая землю…» Смеешься, попирая землю. Нога твоя крепка, юна. Иду с тобой. Молчу и внемлю, Какая будет тишина. Как солнце золотом и тушью Надгробья оросит плиту. Как мы сквозь ужас и удушье Вернемся в тлен и пустоту. 166. «Подъемлет глыбу торса, камень век…» Подъемлет глыбу торса, камень век. В устах песок и глина. Темень чрева Так покидает первый человек — Он, предвосхитивший посевы. Сжав кулаки, встает. Туман. Пустошь. Лишь облако в бегу. И серп луны кровавый. И слышит первую по телу дрожь. И лижет губы языком шершавым. 167. «Письмо ее… Какая в нем тревога!..» Письмо ее… Какая в нем тревога! В дыханьи частом строки до конца. И точно крылья, крылья у порога — Загар колосьев и загар лица. Как пальцы в дым… как спутанные травы, Огромных слов порыв и немота. И чем же боль, чем скорбь свою прославить? Глаза ликуют и молчат уста. Ее проводят ночи и созвездья… Откройте окна! Всполошите дом! В забвеньи, Господи, Твое возмездье — В тишайшем, в рокотном, в ночном. 168. «Он знал, как все, что помощи не будет…» Он знал, как все, что помощи не будет, Зажав в руке просительную дрожь. Прошла сестра, твердя свое о чуде — Предвечную, сегодняшнюю ложь. Был день осенний тих и душен. Дрожал закат за оловом ветвей. Прошла сестра… И тот, кто всё потушит, Склонялся тише, ласковей, свежей. И было свежести от сердца до ладони И алый мимо глаз и на устах поток. Прошла сестра и, не расслышав стона, Швырнула в солнце ледяной платок. 169. «Склонялся в прах к ее ногам…» Склонялся в прах к ее ногам И припадал к стопам жестоким. Был непомерен по ночам Их мир болезненно глубокий. И был такой уж уговор: Ей не шептать, не шевелиться, И только постигать покор Того, кто так умел молиться. 170. «Вечность это первый день…» Вечность это первый день. День второй — мгновенье. Время, память, светотень, — смерть — тленье. На столе моем часы Кутают и душат. На столе моем часы Мирозданье рушат. Над провалом из клубка Вислоухий лоб щенка… Кто-то: осади назад! Кто-то: становися в ряд Все… щенята… 171. «Швырком руки за синий перелесок…» Швырком руки за синий перелесок Все эти дневники — швырком руки. В туманном мире люстры и подвесок Нам не бежать с тобою взапуски. Так вышивает время… Из кареты Выходит Пушкин, из другой — Дантес. Так женщины влюблялись в эполеты И перелесок превращался в лес Ползучих тайн, на тайны не похожих. Мы снова там… Поляна. Деревцо. Как каждый пень, былинка нас тревожат! И мы глядим в заветное лицо. |
