103. «Давно иссяк. Давно устал…» Давно иссяк. Давно устал Угрюмый ветхий дом. И кто б ни шел, идет вдвоем, Входя в померкший зал. И стол, и жестких стульев ряд Косятся в зеркала. И по углам судьбы метла Сметает сор утрат. Уж снова ночь. За тишиной Растерт безликий гул. Ты только тень. Зачем на стул Садишься предо мной? О чем молчишь? Зачем темно? Что слышим? Что поймем? Вот дрогнул ночи водоем. Вот заглянул в окно. Окно дрожит… Рванулось ввысь… Летит… весь дом летит… Чей это крик? Чей с гулких плит Безумный крик: очнись? Чей это конь умчался вскачь? Так дайте ж свет скорей! И бег в свечах… И стук дверей… И плач, и плач, и плач… 104. «Давно, давно в беспамятстве, в болезни…»
Давно, давно в беспамятстве, в болезни Иль в детства тихой сонной полумгле, Меня пронзили звуки вещей песни, С тех пор неповторимой на земле. Я к ней тянулся шепотом, дыханьем, Вникал в шаги стихии огневой И замирал, во тьме, пред вражьим станом, Уму непостижимой полнотой. И помню я, как отлетела крыша, Раздались стены и взметнулся пол, И как впервые в небе я услышал Огромных звезд таинственный раскол. Шел спор великий, в вечности единый, Торжественно невозмутим и строг. И в населенной числами пустыне Кружил в пространстве непомерном Бог. А сердце человечье трепетало, Свой ломкий ритм сверяя с глубиной, И шло, и тяжко шло из горсти малой Своей земли на звездный водопой. И стала жизнь моя воспоминаньем. Темно очам от пламени в груди… На рубеже каком — о тайна грани! — Мне мысль — свое безумье приютить. 105. «Еще вчера я был безумным…» Еще вчера я был безумным И шел неведомо куда… Привет отверженным и чумным И не любимым никогда. Пусть правит жизнью боль земная: Кто голоден и кто влюблен, — Есть тихий цвет, что, зацветая, Роняет лепестковый звон. Над каждым сердцем этот лепет… Еще вчера я шел туда, Где любят ночь, и смерть, и пепел, И не любимых никогда. 106. «Сжиматься, молчать по ночам…» Сжиматься, молчать по ночам — Это всё, что еще возможно. Долог счет — по мертвым часам Считать свой день острожный. Все пути заслоняет стена, Все мечты заслоняет опыт, Только зуд, только блуд — семена Людской похотливой злобы. И всходит в своей вышине По утрам заря золотая, На страшной моей глубине Только смерть озаряя. 107. «Ты меня задушишь, день весенний!..» Ты меня задушишь, день весенний! Опрокинут в небо — я лечу Из тяжелой волоокой лени В синюю воздушную парчу. Многошумный, гулкий лет апреля, День единый в яром ветре дней, Ты меня задушишь жаждой хмеля, Густотой и тугостью твоей. Выше! Круче! Кто дышать умеет? Кто умеет грудью брать ветра? Слышу: щеки и глаза твердеют: Нарастает звонкая кора. 108. «Восходит в ночь душа моя…» Восходит в ночь душа моя. Мысль холодна, светла, спокойна, И сердце тишины достойно, Не ненавидя, не любя. О, ночь! О, непомерный круг Шагов… Прозрачный шаг стихии. Всё тише рокоты глухие, В душе рождая вещий звук. Расти, душа! Твой тайный день Овеян мглою тьмы и света. Твоим бессмертием одета Земная тающая сень. 109. «В тонкую кожу обута нога…» В тонкую кожу обута нога: Смерти и ласки знобящая смежность. В сердце зажатая радость строга. Злая, змеиная, мудрая нежность, Гул неразъятый… Мучительный гул… Вечер. Деревья прикинулись бытом. Дышит Огромный. Звездами сверкнул В склепе, бессилием мысли прорытом. Тихо над книгой. Ладони скрестил. В скорби и в нежности то же сиянье. Те же ступени вдоль звездных перил. Та же тревога. И то же молчанье. 110. «Я не испил вина краснее губ твоих…»
Я не испил вина краснее губ твоих, Вина из виноградников лобзаний. Чей это крик в ночи? Чей это стон затих? О ты, рожденная для сладких истязаний. Кладбищу тихому мерцанье уст твоих, И опаль мертвая огням моих желаний. Над смертию царит вином вспоенный миг, Вином из виноградников лобзаний. |
