— Понял, — ответил Славик.

Он решил про себя: быть дисциплинированным и, раз уж оказался один, без ребят, заслужить здесь похвалу не меньшую, чем они там, в звене. Поэтому он внимательно стал присматриваться к «системе работы» Никандра Тараканова.

А система работы оказалась у старшего перевозчика несколько странной. Если с утра, как бы ни было рано, Славик просыпался от первого крика с другого берега: «Перевоз!», то Тараканову для пробуждения нужен был целый хор голосов. Когда Тараканов садился за весла, то он охал, стонал, говорил, что у него «дых спирает в груди», чертыхался, приговаривая: «Помрешь на этой проклятой работе». Всем перевозимым людям, особенно не местным, он жаловался на тяжесть и беспокойный характер своей работы, на сырость, идущую от реки, на сотни своих болезней.

Зато пятаки он собирал быстро и с шуточками вроде: «Деньги ваши, будут наши». И Славик замечал, что некоторым он не отрывал билетов. А те в них и не нуждались и не спрашивали. В таких случаях Тараканов веселел, и Славик знал, что он в этот день обязательно отправится надолго в село «посоветоваться с начальством», а вернется с четвертинкой водки во внутреннем кармане пиджака.

Четвертинку Тараканов выпивал перед сном, оставляя малость на утро, и богатырски храпел, сотрясая воздух в тесной избушке. Славику он сообщал, что выпивает «от нервной системы».

Он вообще любил ученые слова, мудреные выражения и очень был рад, когда через перевоз случайно проходил какой-нибудь заезжий, городской человек. С ним он разговаривал «по-умному», а после поучал Славика:

— К каждому человеку особый подход нужен. Ты у меня учись жить. С одним так поговори, с другим этак. И в перевозном деле то же самое. Куда вот ты, как настеганный, на первый крик мечешься? Ты выгляни из избушки, посмотри, кто идет. Если стоящий человек — председатель, бригадир там или из района кто, — поспешай. А если баба какая-нибудь вопит — зачем торопиться? Ей не к спеху. Подождет. Не министр.

Славик молчал, про себя не соглашался, но, помня о дисциплине, не вступал в спор. Один только раз он не подчинился Тараканову. Тот вернулся из села под хмельком, забрал у Славика билеты и «выручку» и остался недоволен.

«Выручка» показалась слишком маленькой. Тараканов решил, что Славик следовал его «системе» и собирал пятаки, не выдавая билетов. Старший перевозчик отдал приказ:

— Ну-ка, выверни карманы!

На это Славик с возмущением выкрикнул:

— Ты что, дядя Никандр?! Я же пионер! Комсомольцем скоро буду!

Тараканов взглянул в черные глаза паренька, в которых сверкнули слезинки обиды и гнева, увидел его вспыхнувшие резким румянцем смуглые щеки, сжатые в кулаки кисти рук, отступил на шаг и с удивлением и полуиспугом пробормотал:

— Ладно, ладно. Не горячись. Ишь какой… раздражительный…

И невзлюбил Славик Тараканова.

Славик путешествует вместе с отважными астронавтами по неизведанным просторам чужой планеты, где каждый шаг сулит тысячи открытий, но и таит тысячи опасностей. Вот астронавты возвращаются к своему космическому кораблю-звездолету. Прочитав слово «звездолет», Славик посмотрел на свою лодку, которая спокойно стоит у берега, привязанная цепью к толстому бревну, лежащему на гальке.

Сначала Славику самому казалось слишком громким название, данное лодке. Особенно смущало оно днем: вид лодки мало соответствовал звучному имени. Зато ночью, когда приходилось перевозить или катать друзей-одноклассников, которые не забывали Славика и частенько навещали его после ужина, «Звездолет» мог превратиться и в индийский челнок, и в полинезийскую пирогу, и в военный корабль, и во многое другое. А если ночь была безлунной и Ломенга тихой, то в воде отражались звезды, и «Звездолет» становился настоящим космическим кораблем, перелетавшим от звезды к звезде. Только расстояние между звездами исчислялось здесь не световыми годами, а обыкновенными метрами.

С этих вечерних и ночных поездок начал Славик привыкать к перевозу. И привык. А после оказалось, что и на перевозе можно узнать много интересного.

Прежде всего он узнал, что существуют четыре стороны света. Правда, об этом он слышал и раньше, в школе, но здесь ему пришлось познакомиться со всеми сторонами света на практике. С переменчивым западом, откуда ветер может принести нежданный ливень, так что вымоет до нитки, если окажешься не на той, где избушка, стороне. С суровым севером, от дыхания которого разводится на речной глади мешающая грести волна и коченеют намозоленные руки. Восток обычно напоминал о себе довольно устойчивой погодой, сухим и нехолодным, но резковатым ветром. А юг давал знать тем, что приходилось перевозить в майке и купаться по нескольку раз в день.

А со сколькими людьми познакомился Славик! И сколько интересных разговоров было между ними; он же являлся молчаливым слушателем этих разговоров, шутливых и серьезных, деловых и незначащих, обсуждений важных вопросов и пустой переброски словами.

Раньше для Славика все взрослые были вроде бы одинаковыми, похожими на его отца и мать. Теперь же оказалось, что все они очень различны по характеру, поведению и многим другим внутренним качествам и внешним проявлениям их. Отмечал же Славик различия между перевозимыми, наблюдая главным образом за их отношением к Тараканову и за отношением Тараканова к ним.

Когда через перевоз шли, скажем, бабы-ягодницы, отлынивавшие в горячее время от работы, или мелкие торговки с четвертями молока или корзинками яиц, Славик знал, что Тараканов будет покрикивать на них и громогласно жаловаться на тяжесть перевозного дела. Бабы будут поддакивать ему и улещать, называя Никандра Ефимович, что очень нравится Тараканову.

Деловые, занятые люди пройдут за Ломенгу как по сухой земле, разговаривая между собой и словно не замечая ни Тараканова, ни того, что под ними не большая дорога, а покачивающееся дно лодки. И Тараканов будет при них неразговорчив, малозаметен.

Но особенно тихим становился Тараканов, когда за реку или из-за реки ватагами шла колхозная молодежь, шумливая, беспокойная и резкая на язык. Если на том берегу выстраивалось несколько парней и слышался коллективный крик: «Та-ра-ка-нов!», то Тараканова почему-то оскорбляло это. Он посылал на ту сторону Славика, а сам забирался в избушку.

Славик перевозил парней, они проходили мимо избушки и покрикивали:

— Эй, Тараканов! Почему лентяйничаешь, парнишку эксплуатируешь?!

— Выйди проветрись, а то закиснешь там!

Тараканов ворчал и чертыхался в избушке.

Закат растекся почти что по трети неба, но не сверкает яркостью красок, а мягок и нежен. Мотыля все больше. И моли тоже: бревна то и дело глуховато стукаются в боны, отводящие их от мелких мест, и вновь попадают в струю.

Появился комар. Вызолотился участок реки повыше перевоза. Заплясала в воздухе мошкара. За рекой скрипнул дергач. Потянуло дымком от избушки: это Тараканов затопил железную печурку. Значит, у него запасено лекарство «от нервной системы», и он варит картошку на закуску.

Славик поднялся и пошел к избушке. «Надо дверь открыть, — подумал он, — а то от жары не уснешь». Уже у самой избушки он вскинул глаза на тропку, спускающуюся по пологому скату берега к перевозу, и увидел на тропке девушку.

В тот момент, когда он увидел ее, девушка выглядела необычно. Ноги ее в стального цвета туфельках были на части тропки, затененной кустами, но до пояса девушка была еще освещена последними лучами солнца. И Славику почудилось, что он смотрит на бюст, отлитый из золота. Золотыми были легкие, пушистые волосы, лицо, шея, руки и грудь. И только глаза остались не тронутыми золотых дел мастером — ярко-голубыми.

Но в следующий момент девушка вошла в тень и оказалась совсем обыкновенной: в простенькой юбочке и белой кофточке, с объемистым саквояжем в правой руке, со светлыми волосами, уложенными в пышную прическу, со светлосерыми, а не голубыми глазами. Славик узнал новую медичку, недавно приехавшую в Ложковскую сельскую больницу.