— Некому, видишь, принести. Митька есть, Тонька. Не маленькие, поди.

— Ты бы еще на отца кивнула, — спокойно заметила Парася. — Сейчас вот он на курсах еще два месяца пробудет, потом на новое дело сядет — трудно придется. Умру, а к нему не полезу: у него всю жизнь свободной минуты не бывало. А о Мите с Тоней разговору нет: каждый день с утра в школу за три километра. Помогут, конечно. Однако самой в лямку впрягаться надо.

— Ты, мама, теперь уже хитрить начинаешь, — вскипела Аля, плюхая горячий утюг на подставку. — Не хочется тебе, чтобы я уезжала, вот ты и придумываешь, будто без меня жить нельзя. Не больно я тебе помогала, сама ты во все дыры соваться привыкла. Небольшой от меня убыток.

— Нашла чем хвастать, — коротко ответила Парася, вешая зеркало на место.

Она выбралась из-за стола, пошла в прируб, вытащила оттуда бадейку и стала что-то месить в ней. Аля, прикусив до боли губу, упрямо и рассерженно посверкивая глазами, быстро гладила одну вещь за другой. Чемодан наполнялся платьями, бельем, дорожками, любимыми вышивками.

На несколько минут в комнате наступило молчание. Пощелкивал маятник ходиков; над циферблатом была нарисована кошачья голова, в прорезях глаз ходили, следуя покачиваниям маятника, из стороны в сторону, зеленые кошачьи глаза, наблюдая за всем происходящим в доме. Настоящая же кошка мурлыкала на приступке у печи, зажмурившись от тепла и покоя. Поскрипывала расхлябанная ручка утюга, чмокало под сильными, обнаженными по локоть Парасиными руками месиво в бадейке. Солнце заглянуло в два боковых окна, и на половики легли яркие параллелограммы.

Парася очистила руки тупой стороной ножа, вымыла их под медным умывальником и, на ходу вытирая белоснежным льняным полотенцем, снова двинулась к столу. Подошла и неожиданно стукнула изо всей силы по краю стола кулаком. Подскочила подставка, на которую Аля время от времени ставила утюг. Аля перестала гладить и удивленно, но без испуга взглянула на мать.

— Собираешься, Алевтина? — голос Параси зазвенел и пошел на высокие ноты. — Ну-ну! А батьку ты спросила? На меня-то, конечно, тебе наплевать. Кабы не пришлось Пете уехать, дал бы он тебе вжварку. Пользуешься слабостью моей. На всю деревню, на весь колхоз позоришь.

— Чем это? — с вызовом спросила Аля, опять принимаясь гладить.

— Всем. Да брось ты утюжить, тебе говорю, а то выкидаю к дьяволу твои тряпки. Тут о жизни разговор идет. Отец у тебя куда уехал? А? Учиться. На старости лет. Колхоз его послал, уважение оказал. Помощником бухгалтера вернется. А ты что? Тебя кто посылает? Дурь-матушка? Сбесилась, бросила все, людям на глаза показаться не смею.

— Ничего тут позорного нет, — свела к переносице брови дочь. — Брось ты мне жалобные слова высказывать. Кончен об этом разговор.

— Я тебе покажу — кончен, — уперла кулаки в бока Парася, отчего живот ее как будто на глазах увеличился. — Кабы не эта зараза, Нинка, не замутилась бы у тебя башка. На что польстилась? Пиво матросам в забегаловке подавать? Белый фартук носить? Заработка тебе не хватает? Уважения? Парней хороших у нас мало?! Добро бы учиться али на целину, как братан Витька в прошлом году… Слова бы не сказала… Легкой жизни захотелось. С портовыми ребятами шыр-мыр.

— Хватит, мама! — повысила голос Аля. — Гадости-то к чему выдумываешь? Не дело, смотри.

Парася вдруг сникла, опустилась на лавку и, гладя в сторону, нехотя спросила;

— Вчера в Гаревую зачем бегала? Не в правление?

— В правление.

Аля, подхватив тряпкой нос утюга, отошла к печи, стала высыпать угли в тушилку. Помолчала и добавила:

— Заявление подала об уходе. Рассчиталась, в общем.

— Рассчиталась, — недобро усмехнулась Парася. — Эх, не вовремя батька уехал… Да ладно, я сама с тобой сделаюсь. Сегодня схожу к Алексан Иванычу, ног не пожалею. Он меня послушает — сама знаешь. Такую тебе характеристику набухает — нигде не возьмут.

— Чихала я на его характеристику, нужна она мне.

Аля хлопнула крышкой чемодана, оттащила его от стола, присела у тумбочки, перебирая книги.

Парася двинулась к двери. Уже надевая ватник, обронила:

— Ладно. Езжай в свой Мурманск, со своей Нинкой. Нинка сбежала, ты сбегай. Не понуждаемся. Нам ломить не привыкать. Учти только: о Нинке и о тебе я в райком комсомола потелефоню. Оттуда и в Мурманск напишут, выгонят ее из ресторана в порт. Грущиком.

И напоследок из полуоткрытых дверей:

— Скажи ей, шаталке: коли появится у нас в Новоселках — нахлещу ее, своих не узнает…

Сиверок с верхового перешел на поземку. Парася шла неторопливо, коротко здороваясь с встречными, оглядывая вскользь знакомые дома, привычную глазу картину деревенского дня. С ясного неба, без единой тучи, иногда совершенно непонятно почему слетали одинокие снежинки. Перелесок за околицей был совсем зимним: мокрые ветки и хвоя обмерзли, осыпались инеем. А дорога, уходящая в поле, даже чуть пылилась под сиверком. Как летом.

«Ну и гудит спина, — раздумывала Парася. — Видно, срок приходит. Тяжело я нынче хожу. Да тут, видать, годы виноваты. Вспомнишь, как Колей ходила. К пиву, к дяде Мишке ездили, в Межаки. На последней неделе пиво пила, «восьмеру» плясала. А сейчас не то что «восьмеру», даже «ветлугая», — какое там! — крестика не сходить. Надо бы пива на пудик сварить для зубка. Эх, Коля, Коля! Годочка не пожил, сгорел, как свечечка».

— Парася Алексеевна! — окликнула задумавшуюся Парасю невысокая полная девушка с зарумяненным ветром круглым лицом, на выпуклый лоб которого выбилась из-под платка белокурая прядка. — Куда вы? Я к вам.

— Ну, вот я, — сказала Парася, едва сдерживая просившееся с языка: «А я к тебе».

— Я хотела, — начала девушку, подбирая слова, — с вами… с Алей. Ну, как зоотехник… — И неожиданно быстро закончила: — Она же заявление подала вчера, ни с того ни с сего уезжать придумала. Ни в какие рамки не лезет.

— Правильно придумала, — решительно заявила Парася, засовывая озябшие руки в карманы ватника. — Еще долго думала. Я на ее месте давно бы укатила.

— То есть как же? — растерялась девушка. — Я думала, вы…

— А так же, — перебила Парася. — Сказала я ей: «Езжай, доченька, с богом. Делать тебе тут нечего».

Девушка, не встретив поддержки, нахмурилась:

— Ну раз, Парася Алексеевна, вы «за» — мне больше ничего не остается делать. Не любит, видимо, ваша Аля работу свою, друзей, колхоз. Хотела я с ней как комсомолка с комсомолкой поговорить.

— Это Алька-то работу не любит? — рассердилась Парася. — Да она, можно сказать, с детства скотину обожает. Я, бывало, когда с коровами работала, выбракованную коровенку на сдачу повела, так Алька по всей деревне за мной бежала. До самой околицы в голос рявкала. На ферму она сама выпросилась, когда восьмой кончила. А ты говоришь… Нет, Наташа, матушка. Виноватей всех в том, что она собралась ехать, наверно, ты да и другие комсомольские начальники ваши.

— Чем же? — недоуменно расширила глаза Наташа. — Что вы, Парася Алексеевна? Моя-то вина в чем?

Парася поправила платок, сунула красную от холода левую руку между застежками ватника, на живот, и заговорила, размахивая правой, не замечая, что за их разговором наблюдают две старухи, сошедшиеся покалякать у ближнего дома. Начала громко, почти на весь порядок:

— В том. Ты член колхозного комсомольского бюро. Другие там члены есть. И секретарь. Институт кончила. Про работу твою не заикнусь. А живете как? Скушно. Я по молодости куда веселей была. Посмотрела бы хоть на соседей наших, на «Трудовик». У них в клубе каждый день веселье. И так далее. То одно, то другое выдумают. Наши девки к ним бегать начинают. А что, у нас гармони нет, девок, парней? Кружок там какой организовать не можете? Поучиться чему? Или сплясать, глядишь. Да мало ли что придумать можно… — Парася ткнула рукой куда-то в пространство и продолжила: — Вон Нинка из Мурманска приехала. Молодец, скажу, девка. Всю вашу организацию переборола. Знаешь чем? Пустяками. Завивка у ей крупная, юбка опять же красиво сшита, на «а» говорит. Или вы этого не можете?