Потом был полет на знаменитом десятиместном межрайонном самолете. А дальше, от сплошь заросшего травой маленького аэродрома, пришлось добираться на чем бог пошлет. Посылал он Чанову и пятитонку, и телегу, и собственные ноги. И наконец он очутился на лесопункте, самом дальнем в районе, от которого до Брантовского ставежа было рукой подать — пятнадцать километров.
На лесопункте, шумном, наверное, для жителей этих мест, но непривычно тихом для Чанова, он закупался в местном магазине. Конечно, у него было взято кое-что из города, но он придумал добавить консервов, супу в пакетах, еще кое-чего.
Трое мужчин стояли у прилавка, дожидаясь урочного часа. Они узнали, куда направляется Чанов, и один из них, небольшой, с подбитым глазом, сказал:
— Да накормят тебя там. И спать уложат.
— А что, разве там живут? — живо поинтересовался Чанов.
— Еще как живут, — хохотнул подбитыш, а двое других поддержали его смешок. — Третьим мужиком на одну бабу явишься.
Высокий и чернявый широко зевнул, показав золотые коронки и прокуренные зубы, и добавил:
— Нюрка — она баба хоть куда. Ей што и третий!
Все трое захохотали. Продавщица цыкнула на них:
— Треплите больше! Что вы, с Нюркой спали, что ли? Всыпала бы она вам за хиханьки. Баба серьезная, не вам чета.
— Еще бы! — насмешливо подхватил третий, помоложе, весь в веснушках. — Это же надо, какую власть заимела! Для отводу глаз старика держит. Ионой крутит, командует, как хочет. Совсем одурел мужик. Попала бы на меня, я бы ей…
— Вот что! — вдруг разъярилась продавщица. — Вы стоите, так стойте. Знаем, чего ждете. А то живо вымету. Да вы не обращайте внимания, — льстиво обратилась она к Чанову, — треплются тут… И дом там есть. И корова. Женщина там живет, сторожем при штабелях. Ну, и мужчина. Он и объездчик, и браконьеров следит. Ну, и старик там же, — неохотно докончила она.
Чанов уложил покупки в рюкзак, поблагодарил, пошел. Дорогу ему показали.
Поначалу идти было одно удовольствие. Июньский день был хорош, а в лесу особенно. Но потом досталось. Тропок на став еж не было, шла лесовозная колея, а известно, каковы они в начале лета. Хватнул Чанов лиха, пока отмотал пятнадцать километров.
Но зато когда вышел на открытое, пообмыл сапоги, сплошь заляпанные грязью, взглянул и чуть не ахнул. Еще мало расписывал приятель. Ляндома вся струилась и уходила широченной лентой вниз, солнце сияло над ней. Плес, чуть пониже, был огромен и тих. На том берегу уже качался прогретый воздух над песком. Запахов было не счесть, и кругом птицы пели.
А на этом, высоченном берегу поднимались штабеля, все желтые да чистые под солнцем. Лес чуть не вплотную подходил к ним. А подальше штабелей стояла не избушка какая-нибудь, а рубленый домина со двором.
И река, и леса по ней, все сейчас почему-то голубые, и воздух над плесом, и птицы, поющие рядом, и июньский день — все это было так здорово, так долгожданно, что Чанов только похмыкивал от удовольствия. И мысленно благодарил приятеля.
Из дома вышла невысокая женщина, грудастая, крутобедрая. Чанов понял, что это Нюрка, и направился к ней. Женщина была моложавой, круглолицей, черноволосой, одетой в белую кофту и по-городски короткую юбку. Чанов сказал:
— Приостановиться у вас нельзя будет? Я заплачу. Рыбки половить приехал, — извиняющимся тоном (не любил Чанов просить) добавил он. — По лесу вот походить. Покупаться.
Нюрка смотрела на него спокойно, изучающе и очень внимательно. Затем скороговоркой решила:
— Живите, ходите, ловите.
Сколько ни устал Чанов, а перекусив, начал сразу же обследовать свои новые «владения». И места для рыбалки были отличными, и лес что надо, а в лесу озеро. Ничего не прибавил приятель. Чанов набегался вдоволь, накупался. А под вечер переехал на лодке на ту сторону — таскать подлещиков.
Он сидел, расставив донки по рогаткам, покуривал, смотрел на закат в полнеба и блаженствовал. Тишина стояла необычайная. Пение птиц не нарушало ее, а подчеркивало. Лес высился на другом берегу, река золотилась, а отдельные участки темнели и отдавали серебряной чернью. И даже комары не сильно докучали.
Чанов вытащил несколько крупных подлещиков, нарвал букет купальниц и, когда солнце совсем ушло, поехал обратно.
Днем он увидел всех обитателей дома. Иона, мужчина здоровенный, примерно одних с Чановым лет, по каким-то делам ушел в лес, прихватил ружье и топор. Старик большую часть дня просидел на лавочке у крыльца. Был он совершенно сед и страшноват: без одного глаза, резкий шрам стягивал часть лица, на подбородке кустилась довольно беспорядочная бороденка. И ноги у него почти совсем не ходили. Передвигался он на костылях, выбрасывая сразу обе ноги вперед, ставил их, держа вместе, на землю, а затем опять выставлял перед собой костыли.
Чанов вычистил рыбу, бросил отходы курам. Преподнес рыбу Нюрке. Она приняла без особой благодарности, пригласила поужинать. Чанов отказываться не стал.
Ели молча, без разговоров. Нюрка ела с явным удовольствием, старик хлебал мало и неохотно. Нюрка несколько раз бросала на него искоса быстрые взгляды. Иона ел много, но словно бы стеснялся кого-то. Может, стеснялся гостя.
Перед сном покурили с Ионой на лавочке. Чанов все пытался разговорить этого крепкого и угловатого мужика, но он отвечал односложно, будто по принуждению. Правда, договорились все же порыбачить вместе и в лес сходить. Иона пообещал показать на реке добрые места, а на ручьях в лесу бобровые хатки.
В доме помимо большой кухни было две комнаты. Чанову постелили в передней из них. Тут же спал Иона. Все улеглись и быстро успокоились.
Посреди недолгой белой ночи Чанов проснулся от каких-то странных звуков. Кто-то бормотал и даже вскрикивал в соседней комнате. Чанов понял, что старик. Слышался быстрый-быстрый, но неразборчивый говор. Поднялась и ходила на кухню Нюрка. Чем-то поила старика.
Потом она начала говорить и приговаривать, чуть ли не напевать. Голос у нее был мягкий, ласковый, совсем не такой, каким она разговаривала с Чановым и с Ионой днем. Словно ребенка укачивала. А старик все всхлипывал и вскрикивал.
Огня не зажигали, но и так в окна просачивался рассвет, все почти было видно. Чанов решил встать: у него в рюкзаке имелись кое-какие лекарства. И валидол был. Встать, пойти и помочь. Или посоветовать что.
Он уже начал подниматься, но увидел, что не спит и Иона. И пристально смотрит на него. Только Чанов приподнялся, Иона предупреждающе замаячил рукой и сердитым, как показалось Чанову, шепотом проговорил:
— Лежите, лежите!
— Но там же… — начал Чанов тоже шепотом, показывая на соседнюю комнату.
Но Иона повторил тоном совершенного приказа:
— Лежите! Спите. Припадок у него.
«Вот еще и припадочный», — подумал Чанов, но счел за лучшее послушаться. Лежал, слушая бормотанье старика и Нюркины колыбельные уговаривания. Иона закрыл глаза и сделал вид, что спит. Незаметно уснул и Чанов. Да и проспал утреннюю зорю.
Завтракали опять все вместе, опять молча. О ночном происшествии не было сказано ни слова. «Ну и семейка!» — с некоторой неприязнью подумал Чанов.
Но только он вышел на воздух, только увидел Ляндому всю в утреннем парке… И солнце, и лес… И услышал птиц, и задышал полной грудью… Все отлетело, вся беспокойная ночь. Так живо представился предстоящий день отдыха, что, умываясь в реке, он даже загоготал на всю округу:
— Ого-го-го-о-о!
И сконфуженно оглянулся: не слышат ли обитатели дома?
Днем он постарался выполнить всю свою «программу». Купался и загорал. Развел костер на другом берегу, сварил уху. Делал ее истово, по всем рыбацким правилам. И, прихлебывая задымленный навар, все поглядывал на донки да по берегам, по красивейшим диковатым местам. И говорил себе — отпуск удался.
Уже к вечеру приплыл на другой лодке Иона. Посидели вместе, покурили. На той стороне вышел из дома старик — первый раз за день. Постоял, опершись на костыли, примостился на бревно, глядя на воду. Отсюда, освещенный солнцем, он был отлично виден с его шрамами и неорганизованной бороденкой. Чанов вдруг неизвестно почему сказал:
