— Не только — они ведь вместе служили в армии. И после войны бывший капитан медицинской службы пригласил бывшего лейтенанта, оставшегося без работы и с трудом сводившего концы с концами, к себе в медсанчасть рентгенологом.

Еле волоча ноги, вошёл Таки. Он вытирал мокрые руки полотенцем, судя по всему, возился с чем-то в операционной. Белый халат был застёгнут не на те пуговицы. Он заговорил первым, что бывало с ним крайне редко.

— Как ваш палец? Я приказал Маки его обработать.

— Спасибо, мне его обработал Танигути.

— Кстати, доктор, — бодро начал Танигути. — Если не ошибаюсь, вы отстранили от работы Маки?

— Не ошибаетесь.

— Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. — И Танигути вкратце обрисовал ситуацию.

— Ну и как теперь быть?

— Кобаяси просит, чтобы его освободили от работы. Я тут пораскинул мозгами и пришёл к выводу, что с любой точки зрения Маки более ценный работник, чем Кобаяси. Что касается кардиограмм, я вполне могу обучить другого санитара. Поэтому прошу вас восстановить Маки…

— Хорошо, восстановлю, — легко согласился Таки. — С завтрашнего, нет, с послезавтрашнего дня, с понедельника.

— Спасибо. — Танигути, готовый к долгим переговорам, расслабился и вздохнул с облегчением.

— Да, кстати, сегодня у вас был трудный день. Как там прошло с Сунадой? — спросил он, и Тикаки вдруг понял, что задержался на работе именно потому, что хотел задать Таки тот же вопрос.

Услышав имя Сунады, Таки завертел головой, будто подыскивая место, где можно было бы спрятаться, потом сел на стул и нервно закурил. Затянувшись раза три, он выпустил из ноздрей две струйки дыма.

— Да плохо. Пока читали сутру то да сё, он вёл себя спокойно. Но когда наступил момент идти к эшафоту, вдруг начал буянить. А сила-то у него богатырская! Пришлось нескольким человекам держать его, пока ему набрасывали петлю на шею, вниз его тоже сбросили силком…

— Вот как… — Тикаки ясно представил себе эту ужасную по бесчеловечности сцену. Сильный, великолепно сложенный мужчина из последних сил борется за жизнь. А другие мужчины из кожи вон лезут, чтобы убить его. Стены содрогаются от душераздирающих криков: «Не хочу, не хочу умирать, прекратите…» Прекрасное в своём совершенстве человеческое тело забивают, как скотину.

Таки ещё ожесточённее задымил сигаретой.

…Окно находится с западной стороны, и после обеда в камеру заглядывает солнце. В это время оно как раз переползает через узкую длинную щель между выступающим бетонным козырьком и крышей противоположного корпуса. Это продолжается около двух часов, но, во-первых, почти весь солнечный свет поглощается растущей во внутреннем дворике гималайской криптомерией, во-вторых, путь ему преграждает матовое стекло с решёткой, так что в камеру попадает лишь та ничтожная его часть, которой удаётся просочиться сквозь прозрачную полоску стекла в верхней части окна. Но какое-никакое, а всё же настоящее солнце, и Какиути пристраивается прямо перед продолговатым солнечным пятном, по диагонали пересекающим стену. Когда-то он написал такое пятистишие: «Читая Библию, / Подниму глаза к светлому / Солнечному пятну. / Вдруг распадутся решётки, / Ворвётся в камеру ветер». Тогда солнечные лучи проникали в его камеру только в начале зимы, и, следя за движением солнца, он с особой остротой ощущал, как бежит время, как всё ближе подступает смерть. На тыльной стороне руки колышутся тени от мохнатых лап криптомерии, он обмакивает кисточку в пузырёк с клеем и проводит ею по краю одного из лежащих перед ним листков бумаги, потом быстро, не давая клею высохнуть, перегибает его так, чтобы получился конверт. Руки, давно привыкшие к этой работе, движутся автоматически. Из-за того, что Какиути часами сидит в одной позе, у него болят плечи и поясница, но в последнее время он почти перестал читать, так и сидит, не разгибаясь, с утра до вечера. Старший надзиратель Таянаги постоянно выговаривает ему за это: «Смотри не надорвись! Ты что, задумал разбогатеть и накупить себе кучу книг?» Но ему уже ничего такого и не хочется. К тому же, даже если работать не покладая рук, за месяц можно скопить тысячи три, не больше, что на них купишь — пару книжек. Просто когда работаешь целыми днями, время летит незаметно, глядишь, а смерть тут как тут, и никаких хлопот. Но попробуй скажи — я работаю, чтобы поскорее умереть, — тот же добропорядочный Таянаги наверняка опешит. Правда, моментально возьмёт себя в руки и — надо же как-то отреагировать — станет вздыхать и сокрушаться — мол, что ты несёшь, ты христианин, должен проявлять смирение… Стирая влажной тряпкой выступивший по краям готовых конвертов клей, Какиути бормочет: «А я христианин?..» Он хорошо — словно это было вчера — помнит день, когда принял крещение. Погода выдалась по-февральски мрачная — того и гляди пойдёт снег. Два пастора в присутствии начальника воспитательной службы совершили над ним этот обряд в темноватой комнате для духовных занятий. Были прочитаны 199-й гимн, Евангелие от Иоанна, Послание к Римлянам и начало 11-й главы Послания к Евреям — «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом…» Нельзя сказать, чтобы после этого, чисто формального, обряда в нём произошли какие-то перемены, куда больше повлияли на него предшествующие дни, долгие и мучительные, наполненные молитвами… Какиути добавляет в клей воды и растирает его бамбуковой лопаточкой, чтобы получилась однородная масса, потом сбрасывает туда же лежащие на краю блюдца засохшие комки и принимается тщательно всё перемешивать, вспоминая тот день, когда он с утра до вечера сидел неподвижно с закрытыми глазами и молился. Он начал тогда молиться в уверенности — уж сегодня-то я непременно чего-нибудь вымолю, — просидел весь день, не меняя позы, не принимая пищи, когда же стемнело, пришёл в такое отчаяние, что едва не заплакал — и тут-то как раз ему наконец и было ниспослано откровение. Всё ещё не веря, что это случилось именно с ним, он смотрел в окно на диковинный город, залитый кровью, сочившейся из ледяной глыбы солнца, и повторял про себя слова, звучавшие в душе светлой музыкой… Внезапно вверх по позвоночнику пополз холод. Прекратив работу, Какиути принимается ходить по камере, чтобы немного согреться. Да нет, в камере тепло, а холодно ему стало от воспоминаний, до сих пор таившихся где-то в глубине души и вдруг оживших. В тот день он так долго молился, что тело утратило чувствительность, только в душе теплился огонь, и он всё взывал и взывал к Богу, надеясь, что этот огонь разгорится и запылает ярким пламенем… Да, а теперь огонь в его душе погас, она холодна, как давно остывшая зола. «Наверное, я перестал быть христианином», — проговорил он и усмехнулся — таким жалким показался ему собственный голос. Кусумото Такэо, который сидит в соседней камере, — католик, а я — протестант, но почему-то мне кажется, что он ближе меня к Богу. В последнее время я совсем не общаюсь с пастором, на свидания ко мне тоже никто не приходит, а Кусумото регулярно получает наставления от своего патера, к тому же каждую неделю его навещает мать, которая одной с ним веры, поэтому у него куда больше возможностей приобщиться к Богу. И тем не менее его поразило, когда я заговорил о том, что надо нанести смерти встречный удар, более того, он, кажется, боится смерти… Как это понимать? Он слишком всё усложняет по его мнению, и Иисус боялся смерти, взывая к Богу в Гефсиманском саду… Надо постараться нанести смерти встречный удар, захватить инициативу в свои руки… Какиути попробовал подумать о смерти — нет, не страшно, по крайней мере, никакого ужаса он не испытывает. Тяжело только тому, кто цепляется за жизнь. А что касается откровения… В тот день его вдруг осенило, что он давно умер, ну что-то вроде этого. И точно, я мертвец, в данный момент по камере расхаживает мой хладный труп. Какиути вплотную подходит к окну и подставляет ладони под проникающую в камеру тёплую струю ветра, как будто прикладывает к печке… Но ощущение внутреннего холода остаётся, пожалуй, даже усиливается. Значит, трупное окоченение распространилось по всему телу. Ветер приносит в камеру городской шум: человеческие голоса, воробьиное чириканье и рёв машин с ближайшей скоростной магистрали. Где-то рядом вдруг захохотал Андо, наверное, Тамэдзиро отпустил очередную скабрёзную шутку, тихонько переговариваются о чём-то Коно и Карасава. Катакири и Кусумото молчат, из расположенных в конце нулевой зоны камер для отбывающих пожизненное заключение доносятся смех и оживлённые голоса — ни дать ни взять школьники на экскурсии. В городе, наверное, совсем уже весна, но Какиути и в голову не приходит залезть на стол и попытаться выглянуть в окно, ему совершенно неинтересно, что происходит за пределами камеры, да и что там можно увидеть нового? Всё тот же привычный антураж — тюремные корпуса, торговый квартал, бетонные стены, от одной мысли о которых делается тошно… Пожалуй, он не прочь взглянуть на облака, но сегодня их наверняка нет, слишком ясно… На четверых заключённых, уведённых со спортплощадки, наложили соответствующие взыскания: на Тамэдзиро Фунамото за попытку к бегству — пятнадцать суток дисциплинарной изоляции с лишением права переписки, на Сюкити Андо за непристойные действия — десять дней дисциплинарной изоляции, Кэну Катакири за неподчинение приказу и за попытку установления голосовой связи объявили строгий выговор. Дисциплинарная изоляция предполагает водворение в штрафной изолятор, для чего необходимо медицинское заключение о состоянии здоровья, а в субботу во второй половине дня получить его невозможно, поэтому исполнение взыскания отложено до понедельника. Не совсем понятна история с Симпэем Коно: его поведение было квалифицировано как хулиганские действия и неповиновение приказу, но никакого взыскания на него не наложили, а вернули в камеру, о чём он тут же возмущённо поведал Карасаве.