— Правда, понимаете? — переспросил Сунада.

— Да, — кивнул Тикаки.

— Это хорошо, — довольно засмеялся Сунада. — Я ведь всегда был никчёмным дураком. А когда я попал сюда, мне вдруг захотелось сделать хоть что-нибудь полезное. Вот я и завещал свой труп для науки. Когда я услышал об этом от доктора Таки, то рассердился: ну и мура, думаю. Но когда он мне всё объяснял, я понял — это то, что нужно. Потом я говорил об этом с другими, но они меня только на смех подняли, ерунда, говорят, и только Кусумото, — помните, вы его тоже осматривали сегодня утром? — так вот только он один со мной согласился. Я этому Кусумото рассказал всё, как мне доктор Таки говорил. Что, мол, только врачи уважают человеческие трупы и больше никто.

— Никогда бы не подумал, что доктор Таки… — Тикаки стало странно, что такому молчуну, как доктор Таки, удалось убедить Сунада.

— Доктор, — сказал Сунада, приблизив к нему лицо, — простите, что я вас укусил. Нехорошо получилось…

— Да ладно, всё уже прошло.

— Я так рад, что вы пришли. Передайте привет доктору Таки, ладно?

— Хорошо, обязательно передам.

— Ну вот, вроде бы и всё. Да, вот ещё что — доктор, меня что, так до самого конца и будут держать в этом карцере? Нельзя ли меня всё-таки выпустить?

— Конечно. — Тикаки, улыбнувшись, поднялся на ноги. — Я немедленно поговорю с начальником службы безопасности. Если тебе ещё о чём-нибудь захочется со мной поболтать, не стесняйся, зови. Я сегодня дежурю, так что всю ночь буду на месте.

— Правда? Вы будете здесь ночью? Вот здорово! — оживился Сунада.

Тикаки вышел из камеры, и за ним следом гуськом вышли надзиратели. В карцере остался один Сунада, его крупное тело, казалось, занимало всё тесное пространство, невозможно было поверить, что только что вокруг него сидели ещё четыре человека.

— Прощай! — сказал Тикаки, обращаясь к телу Сунады, к этому прекрасному, тренированному телу. Сунада поднял руку, и в тот же момент дверца захлопнулась. Тикаки показалось, что Сунада позвал его изнутри. Но стены карцера, оснащённые прекрасным звукоизоляционным устройством, не пропускали никаких звуков, в коридоре всегда было тихо, как в гробу.

Когда Тикаки увидел цифру 400, у него тут же заболело в груди, словно в сердце вонзилась игла. В ряду одинаковых жёлтых дверей, только эта, на которой стояла цифра 400, излучала какой-то особый холодный свет. Он подошёл к посту, и незнакомый надзиратель взял под козырёк, тот невысокий худощавый мужчина с нездоровым цветом лица, в мешком сидящем на нём мундире, судя по всему, был ровесником Тикаки.

— Кто у вас в четырёхсотом номере?

— А вы откуда? — Надзиратель явно нарочно задал этот вопрос, ведь белому халату Тикаки он должен был догадаться, что перед ним врач.

— Я из медсанчасти. Мне хотелось бы кое-что выяснить насчёт этого номера. Ведь это, кажется, Рёсаку Ота?

— Ну и что из того?

— А то, что я хотел бы его видеть.

— А в чём, собственно, дело? — подозрительно посмотрел на Тикаки надзиратель.

— Видите ли, — дружелюбно сказал Тикаки, — соучастник Рёсаку Оты, Тёскэ Ота, сегодня был госпитализирован. И мне хотелось бы расспросить о нём Рёсаку Оту.

— У вас есть разрешение на посещение?

— Разве нужно разрешение?

— А как же? Нулевая зона. — Надзиратель держался очень официально, но, судя по всему, он был просто не очень уверен в себе.

— И чьё разрешение нужно? — заискивающим тоном спросил Тикаки: ему очень не хотелось ранить самолюбие собеседника. Судя по всему, этот молодой надзиратель не знал, что врач, тем более психиатр, имеет право осматривать заключённых без всякого разрешения. Тикаки по долгу службы часто приходилось бывать в самых разных корпусах и зонах, до сих пор никаких разрешений у него не требовали.

— Ну… — замялся надзиратель и небрежно передёрнул плечами.

— Я психиатр. Понимаете, сегодня у соучастника Рёсаку Оты, Тёскэ Оты, вдруг обнаружилось сильное психическое расстройство: он несёт всякий вздор, чаще всего связанный с Рёсаку Отой. Мне обязательно надо встретиться с ним, для того чтобы поставить правильный диагноз. Я, конечно, могу сходить за разрешением к начальнику тюрьмы или начальнику службы безопасности, но, видите ли, дело срочное. Тёскэ очень возбуждён, и в целях поддержания порядка чрезвычайно важно утихомирить его как можно быстрее.

— Понятно. — Услышав слова «в целях поддержания порядка», которые здесь, в тюрьме, являются самым веским аргументом, надзиратель дрогнул и, звеня связкой ключей, пошёл по коридору. Его не столько убедили разъяснения Тикаки, сколько он просто не сумел дать ему должный отпор. Теперь он явно сердился на себя за это и даже дверь камеры распахнул демонстративно резким движением.

Рёсаку Оту они застали в самый неподходящий момент — он справлял нужду: сквозь открытую дверь видна была фигура мужчины, который сидел верхом на унитазе и тужился. Унитаз в обычное время служит стулом; для того чтобы этот стул превратился в унитаз, достаточно просто снять крышку, но никаких приспособлений, которые хоть как-то загораживали бы его, нет. Тикаки отвёл глаза, и только когда услышал голос: «Всё, готово дело», медленно снял ботинки и вошёл в камеру

— Я врач из медсанчасти, мне надо бы поговорить с тобой.

В камере ещё сильно пахло, и Тикаки невольно ощутил себя в деревне возле выгребной ямы. Рёсаку почтительно согнул своё по-крестьянски коренастое тело: он сидел в церемонной позе, положив руки на колени и опустив глаза. Полустёртым, морщинистым лицом, обнаруживающим некоторое сходство с Тёскэ — не зря они были родственниками, — он напоминал сидящего у обочины дороги под дождём и ветром бодхисаттву Дзидзо.

— Можно? Я хотел бы кое о чём тебя спросить. Это связано с Тёскэ. У него невроз, и он всё время говорит о тебе. Вот мне и захотелось с тобой увидеться.

При имени Тёскэ в опущенных глазах Рёсаку что-то мелькнуло. И Тикаки, не желая упускать момента, начал с места в карьер.

— Тёскэ утверждает, что ты обманул его. Что он никогда не простит тебя — ведь он был всего лишь пособником, а ему назначили максимально суровое наказание, квалифицировав преступление как групповое по предварительному сговору с равной ответственностью соучастников. Из-за этого он очень мучается, и на этой почве у него возник невроз. А ты что об этом думаешь?

— Брехня это всё, — злобно бросил Рёсаку. — Этот негодяй просто-напросто распоследний брехун.

— Что именно — брехня?

— Да всё! Всё — от начала до конца. Я ни в чём не виноват. Он всё сделал сам, а теперь врёт, что я его подучил.

— А ты не можешь рассказать более подробно?

— Зачем? Ну расскажу я вам — и что вы будете делать? — Рёсаку бросил беглый взгляд на Тикаки. — Ведь мне уже вынесли приговор, что толку теперь об этом говорить?

— Ты, конечно, прав, — признался Тикаки, — но мне просто хочется знать, как всё было на самом деле. По словам Тёскэ выходит, что во всём виноват его дядюшка, то есть ты, что ты втянул его в эту историю вопреки его желанию. И вот здесь у меня возникают сомнения. Не люблю, когда одного изображают злодеем, а другого средоточием всех мыслимых добродетелей.

— Да без толку. Судья ничего не понял, и вы не поймёте.

— Ну хорошо, о деле я не стану тебя расспрашивать, но, может, ты мне всё-таки расскажешь о Тёскэ? Я врач, а он мой пациент, я хотел бы получить сведения, которые помогли бы мне его лечить.

— И что у него не в порядке?

— А вот это. — И Тикаки ткнул пальцем в собственную голову. Но Рёсаку на него не смотрел. — У него невроз. С головой у него не в порядке, он словно бы повредился в уме и ведёт себя как ребёнок.

— Да всё у него с головой в порядке.

— Ты думаешь?

— Голова у него варит как надо. Просто лентяй, каких мало, вот и учился плохо, а так голова у него не хуже, чем у других.

— Так значит… — начал было Тикаки, но Рёсаку, не слушая его, провал говорить:

— У него с сердцем проблемы, а не с головой. Неблагодарная скотина! Представляете, когда этот негодяй, закончив среднюю школу, болтался без дела, я пожалел его и взял к себе на работу. Его отец, мой младший брат, тоже был тот ещё лоботряс. На своей земле работать не получилось, он — мотыгу за пояс и на заработки, а кому он нужен, хромой-то? Ну, я пожалел их и взял к себе Тёскэ. И лучше бы я этого не делал, с того момента всё и пошло наперекосяк. Этот негодяй, как и папаша его, оказался лоботрясом: только и думал о том, как бы увильнуть от работы. Представляете, пошлю, к примеру, его в горы валить деревья, а он до ночи болтается неизвестно где и ни одного дерева не повалит. Ну, я решил проверить, чем это он занимается, и что же? Оказалось, он прямым ходом в город и целый день режется там в патинко. Зная, что человек он не такой уж и крепкий, я поручил ему выращивать грибы энокидакэ, думаю, хоть здесь сгодится, а он, представляете, все грибы сгноил. Голова-то у него варит, поначалу всё ходит да талдычит — как возьмётся за дело, как то да сё, но дальше разговоров не идёт. Я в конце концов примирился и с этим, ну раз такой уродился, что с него взять, и особенно его не донимал попрёками… А однажды вдруг приходит он и говорит: «Мне тут подарили кой-какое барахлишко — часы, рубашку, носки, подержи пока у себя». Ну, мне это сразу показалось странным. А тут вдруг оказывается, что убили Эйсаку, да не одного, а со всей семьёй. Эйсаку — это мой старший брат, он жил по соседству. Работящий был мужик, выращивал яблоки и всякое такое, денег у него было невпроворот, небось поэтому негодяй и взял его на заметку. Короче, Тёскэ попал под подозрение и полиция пришла ко мне с обыском. Ну и обнаружили вещи, которые он мне оставил; оказалось, всё это краденое, и меня тоже замели. Я-то, дурак, думал — сразу выпустят, ведь я и знать ничего не знал, когда брал эти вещи, а получилось вот что: сказали, будто я и есть главный преступник, то есть я и убил Эйсаку и его домашних. Поверили брехне этого негодяя Тёскэ. А на самом деле он сам всё придумал, сам всех прикончил, а повесил на меня, мол, мы с самого начала были заодно.