— Так или иначе, никакого имущества у тебя нет.

— Врёшь. — Икуо кулаком грохнул по столику. Подпрыгнули чашки и тарелки.

Придя в ярость, он уже не мог остановиться и сбросил на пол кастрюлю. В разные стороны полетели купленные мной с таким трудом куски курицы и овощи. Когда Икуо схватил мать за руку, я крикнул:

— Прекрати!

— Что? — удивился Икуо, привыкший, что я никогда не вмешиваюсь, и, на миг смутившись, убрал руку. Раньше, как только он набрасывался на мать, я обычно тут же исчезал из комнаты и, уж конечно, никогда не заступался на неё.

— Да ты, как я посмотрю, совсем обнаглел, — протянул он и ударил меня по плечу. Наверное, он задел какую-то болевую точку, потому что боль пронзила всю руку до кончиков пальцев.

Я закричал и бросился на него, сосредоточив в руках всю силу бурлившего во мне гнева. Он неожиданно легко опрокинулся навзничь. Я сорвал с него очки и несколько раз ударил по лицу, потом вцепился ему в шею и начал душить. Надо было с двух сторон надавить большими пальцами на сонную артерию и жать изо всех сил — этому приёму меня когда-то научил Мацукава. Брат был куда сильнее меня, я боялся, что он вскочит на ноги, — тогда мне наверняка конец. Однако он только беспомощно бился в моих руках. Глядя на его безобразное лицо, побагровевшее и исказившееся от страха и боли, с отвращением ощущая под пальцами скользкие мышцы его шеи, я решил, что убью его. До этого я несколько раз пытался покончить с собой. Теперь я понял свою ошибку. Прежде всего надо было убить его. Мою грудь, горло, руки словно опалило расплавленным металлом. Я хотел убить этого человека, и у меня было достаточно сил, ненависти и отваги, чтобы сделать это.

— Подохни, сволочь, подохни! — кричал я.

— Прекрати, Такэо, остановись, ну пожалуйста, — услышал я голос матери. Она вцепилась в меня, и в конце концов ей удалось оторвать меня от Икуо. Так что в тот раз мне так и не удалось стать убийцей.

Зимой, когда заниматься сельскохозяйственными работами стало затруднительно, учащихся средних школ отправили на производство. Наш класс попал на фабрику, где делали детали для противогазов. Я набрасывал на голову противовоздушный капюшон, навёртывал на ноги обмотки, брал узелок с едой и в таком виде отправлялся на фабрику в Камату.

Небольшая фабрика была расположена почти в центре городе, работали там в основном старики; обветшавшие деревянные строения, внутри которых едва теплилась жизнь, больше походили на старые склады. Сточные канавы засорились и были переполнены грязной, чёрной, покрытой масляными разводами водой, которая вытекала на пустырь за фабрикой. По утрам после переклички, которую проводили директор фабрики и наш классный руководитель, мы принимались за работу: обычно мы укладывали изготовленные на фабрике детали в ящики и перетаскивали их на склад. Но постепенно мы всё чаще вместо работы стали играть в мяч на пустыре или просто нежиться на солнышке. Производство застопорилось, очевидно, из-за нехватки сырья.

У входа в фабричное общежитие находилась маленькая, всегда пустая комнатёнка, предназначенная для коменданта. Я часто пробирался туда и читал. Там не было даже самой простой печурки, и я мёрз, но всё равно радовался возможности побыть одному. Я брал книги из библиотеки Макио и читал их все подряд. Именно тогда я узнал такие имена, как Сосэки, Рюноскэ,[11] Бальзак, Готье, Гюго.

Каждый день назначалась пожарная команда из нескольких человек, которая дежурила ночью в общежитии. Дежурные набивались в небольшую комнату и сидели там, страдая от блох и клопов, но всё равно дежурить любили все. Провести ночь вне дома, без родителей — чем не захватывающее приключение?

Однажды ночью было получено сообщение об угрозе воздушного нападения в районе Токио-Йокогама, поэтому все обулись, навернули на ноги обмотки и стали ждать. Для нас это было дело привычное: Камату бомбили уже несколько раз. То снаряд падал на прокатный завод, расположенный в трёхстах метрах от нашей фабрики, то где-то вдалеке разрывалась бомба замедленного действия. По небу часто метались красные всполохи пламени.

Неожиданно погасло электричество. Замолкло радио, и одновременно где-то завыла сирена — воздушная тревога. Я до сих пор прекрасно помню и радостно захлёбывающийся звук сирены, и словно подзадоривающие его беспорядочные удары набата пожарной охраны. Сразу же небо, словно насмехаясь над поднявшимся на земле переполохом, издало низкий и мощный боевой клич. «Вражеская эскадрилья» — только и успел подумать я, и тотчас за фабричным двором столбами взметнулось пламя, ещё миг — и фабрика была охвачена огнём. Кто-то крикнул, что надо бежать в бомбоубежище, и все бросились туда. «Стойте, сначала надо потушить огонь», — закричал кто-то, но его никто не слушал. Здание, стоящее прямо перед нами, периодически извергало из себя яркие снопы огненных искр, словно одна за другой взрывались петарды. Вдруг я замер на месте. Меня внезапно пронзила мысль, что в этот момент я являюсь свидетелем совершенно уникального зрелища, что ничего по лобного я не только ни разу ещё не видел и даже вообразить не мог, но, скорее всего, больше никогда не увижу. Работники фабрики и мои одноклассники убежали, вокруг не было ни души, пустой двор темнел, как зелёная гладь пруда. Вокруг всё полыхало. Дома, фабричные строения, только что покинутое нами общежитие. Полыхали улицы. Полыхал весь огромный город. Полыхала вся страна, в которой я родился и вырос. Всё рушилось на глазах, и так радостно было смотреть на это! Самолёты, плавающие под охваченным пламенем небом, казались мне исполинскими рыбинами, всемогущими чудовищами. Когда через много лет я читал в Библии Книгу пророка Ионы, мне сразу же вспомнилось одно из этих чудовищ. Оно надвинулось на меня — чёрное, огромное, исполненное сокрушительной мощи.

Раздался грохот, похожий на грохот водопада, и вниз упал величественный занавес из множества красных световых нитей. Едва он коснулся земли, в воздух взметнулись новые языки пламени. Прямо передо мной, на расстоянии метра, не больше, выросла металлическая колонна; она извергла из своей верхушки зелёный сноп искр и тут же на глазах превратилась в алый огненный шар. Ещё немного, и от меня наверняка не осталось бы и мокрого места. Однако я не испытывал ни малейшего страха, наоборот, всё моё существо было охвачено какой-то ликующей радостью. Я закричал, словно подбадривая пламя. Гори, гори ярче, пусть они все сдохнут.

Я выскочил на улицу. Дома по обе стороны пылали, дул сильный ветер, и пламя распространялось со страшной скоростью. Вот резко, словно пловец в воду, рухнул двухэтажный дом, и вся улица вспыхнула ярко-красным светом. Прыгнув в стоящий у обочины противопожарный резервуар, я облился водой и помчался прямо сквозь огонь. Выбежав на широкую улицу, увидел перед собой галдящую толпу. Вокруг бушевал пожар, над головой, словно заколдованные, летели циновки, листы оцинкованного железа. Я жадно смотрел вокруг: мне казалось, что я попал в волшебно-сказочный мир. Вокруг толпились люди, меня толкали, пихали. Не помню, как выбрался на открытое место. Вдруг очутился на берегу реки, буквально забитом спасавшимися от огня людьми. Отыскав щель в насыпи дамбы, втиснулся туда и лёг. Я окоченел от холода, но спать хотелось так сильно, что в конце концов я уснул. Когда проснулся, уже совсем рассвело, сквозь белый дым проглядывало похожее на сгусток крови солнце. Город под ним исчез, будто его не бывало. Только кое-где из ещё дымящейся, обугленной, бурой земли торчали изогнутые металлические каркасы — останки зданий. Несмотря на голод и усталость, мне было так весело, что я готов был пуститься в пляс. Обгоняя по пути раздавленных горем, поникших взрослых, шагал вперёд большими шагами, гордо выпятив грудь.

Странно было смотреть на полностью уничтоженные огнём улицы, ещё вчера казавшиеся вечными. От домов мало что осталось — черепица, какие-то горшки, провода, металлические решётки. Всё, что в течение долгих лет собиралось и копилось взрослыми, пошло прахом, превратилось в ничто. При этой мысли я почему-то ощутил прилив бодрости. Отряды самообороны уже приступили к наведению порядка на пепелище. Солдаты выкладывали на обочину какие-то чёрные предметы. Только подойдя к ним почти вплотную, можно было догадаться, что это обгоревшие дочерна трупы, настолько далеки они были по форме от человеческого тела. Чем дальше я шёл, тем больше становилось трупов. Каких тут только не было — сплошь красные, казавшиеся ещё живыми; с облезшей кожей, все в волдырях от ожогов; бесформенные чёрные глыбы, с торчащими из них белыми костями, — младенцы, дети, старики… Некоторые ещё не успели убрать, они валялись на мостовой, и прохожие переступали через них, как через конский навоз. Сначала трупы внушали мне ужас, потом мне стало всё равно. «После смерти человек превращается в мерзкий сгусток материи, только и всего», — подумал я и стал размышлять о том, почему он, этот сгусток, непременно вызывает у окружающих ужас.